Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник) Страница 5

Закипала сбивка плотов. Сбивка — тяжелое мужицкое дело, Иван был слишком молод для неё, но он не подавал виду, что ему трудно, тянулся за напарником, хотел быть для него настоящим помощником.

С самой юности он подрабатывал на сплаве. Старший участка звал Ивана ласково — «сподручник», значит, помощник. И это надолго осталось в сердце. Вечером он шагал к дому. Тётка Клавдия, заменившая мальчику мать после смерти родной мамы Марии (она умерла во время родов), встречала на крыльце.

— Наш сподручник пришёл, кормилец! — всплёскивала она руками. — Ох, опять весь промок! Держи валенки — тёплые, прямо с печки. Давай, садись скорее за стол!

— А самовар готов? — спрашивал Иван, он очень любил, когда на столе гудел самовар, от этого гудения чувствовал большую радость.

— Готов, готов, — торопила тётка Клавдия.

Как давно всё это происходило в деревне Лодейно на Вологодчине, где родился Иван. Так давно, будто было всё в сказке, теперь забытой. Нет, не забытой. Эта сказка жила в душе Конева.

На обочинах просёлка темнели высокие берёзы, кое-где — липы и лиственницы. Их посадили ещё крепостные крестьяне, которые отошли в иной мир, но сотворённая ими красота осталась и радовала проезжающих. В изумительном живописном уголке, рядом со станцией Касня, в самом начале прошлого века приобрёл земли князь Григорий Волконский, деревня называлась Сковородино.

В ней он и развернул усадьбу, вырыл большой и малый пруды, установил «медвежий домик», поскольку любил охоту, выстроил барский дом, довольно внушительный, и ещё воздвиг всякие строения. Сюда к нему наезжали гости из Петербурга и Москвы — князя знали в высшем свете, при дворе царя Николая II. Сам князь прославился в Вяземском уезде попечительством — принимал в усадьбу на летний отдых детей из бедных московских семей, жертвовал деньги земским учреждениям. Григорий Петрович был почётным мировым судьей Вяземского уезда.

Ну, а после двух революций 1917 года, чтобы уберечь усадьбу деятельного князя от разора, в ней организовали дом отдыха им. Шмидта. Когда фашисты пошли на Советский Союз, в здравнице на скорую руку устроили госпиталь для раненых солдат и офицеров Красной армии, сюда их везли с передовой. А в большом барском особняке, добротном, двухэтажном, с флигелями — зимним и летним, в конце июля 1941 года был размещён штаб Западного фронта во главе с маршалом Советского Союза С.К. Тимошенко.

— Вернулся к истоку, — шутил маршал по поводу места, куда въехал штаб.

Да, редкое совпадение! Именно на Западном фронте в 1914 году рядовым пулемётчиком Тимошенко впервые дрался с немцами.

Семёна Константиновича в СССР знали и взрослые, и дети как героя. Кавалерийская дивизия, которой он командовал, громила банды Махно на Украине в гражданскую войну. Его части прорывали линии укреплений Маннергейма в схватке с белофиннами в 1939–1940 годах. Была у маршала и особая заслуга перед Родиной.

В ранге заместителя командующего Киевским округом он блестяще провёл поход в Западную Украину, Западную Белоруссию и Северную Буковину в сентябре 1939 года. Славянские земли, насильственно отторгнутые от России в пору Гражданской войны её врагами, благодаря той операции, были возвращены под крыло Советского Союза.

Такой шаг на какое-то время отсрочил наступление армий Гитлера на русский Восток.

Водитель включил фары, свет выхватил из темноты шлагбаум, фигуру часового. Узнав машину командующего, он быстро поднял перекладину. Машины въехали в усадьбу, остановились у входа в штаб фронта. Окна особняка светились, хоть было поздно, но штабисты работали. На днях генерал Конев приказал передвинуть штаб по «запасному варианту» — в деревню Столбы под городом Гжатском. Дальше от передовых линий, да и на случай нашего отступления маневр был оправдан. Часть штабного хозяйства уже перевезли на новое место, а другую — ещё собирали.

Дежурный офицер доложил командующему обстановку.

— Пришёл ответ из Ставки? — спросил Конев.

— Не было, товарищ командующий, — ответил дежурный, подал другие донесения.

Иван Степанович тяжело опустился на стул.

Он достал пачку папирос, размял одну, закурил, жадно вдыхал тяжелый дым.

На правом виске у генерала выступила тонкая жилка, словно он держал на плечах невероятно тяжелый груз.

Пять дней назад за подписями Конева, Соколовского и Лестева в Ставку ушла докладная от руководства Западного фронта.

По данным нашей разведки, а также по показаниям взятого в плен фашистского лётчика-истребителя, военный Совет фронта отмечал, что противник наращивал силы в районе Духовщины. На отдельных направлениях Западного фронта превосходство в танках у немцев достигало в 30 раз больше, чем у соединений Красной армии. Фашисты подтягивали свежие дивизии в район Вязьмы. Наш фронт, отмечали руководители, по-прежнему «очень жидкий», поэтому командующий просил Ставку ускорить «присылку пополнения», «восполнить недостаток пулемётного и артиллерийского вооружений».

Ответ из Москвы в штаб фронта не поступил.

Чуть позже руководство фронта запросило Ставку о разрешении на отвод армий на запасные позиции в случае, если наша оборона будет прорвана и не удастся сдержать натиск фашистов.

Ставка в ответ опять молчала!

Дорог был не только каждый день, но каждый час! От того, какое решение примет Ставка, зависела жизнь многих солдат и офицеров, а в конечном итоге — и судьба всей страны.

Почему же нет ответа? Никто не мог объяснить это молчание.

Наскоро поужинав, командующий принялся рассматривать карту фронта, которую и без того знал наизусть. Так, как знал наизусть начальник штаба пушкинского «Евгения Онегина». Когда обсудили положение армий, варианты обороны, атак, отступлений, Конев неожиданно попросил начальника штаба:

— Василий Данилович, давай почитай что-нибудь для души, передышка нужна, а то голова совсем уже плохо соображает.

— Что-то почитать? Исключительно только для вас, Иван Степанович, — встрепенулся Соколовский. — Для лирики теперь момент, сами понимаете, не совсем подходящий. Ну, уж ладно, попробую чего-нибудь вспомнить, порадовать вас.

Генерал Соколовский просветлел лицом, по-доброму улыбнулся. Минуту-другую он молчал, напрягая память, и вот зазвучал его прочувствованный голос:

Но день протёк, и нет ответа,Другой настал: всё нет, как нет.Бледна, как тень, с утра одета,Татьяна ждет: когда ж ответ?Приехал Ольгин обожатель.«Скажите, где же ваш приятель? —Ему вопрос хозяйки был. —Он что-то нас совсем забыл».Татьяна, вспыхнув, задрожала.— Сегодня быть он обещал, —Старушке Ленский отвечал, —Да, видно, почта задержала.Татьяна потупила взор,Как будто слыша злой укор.

— Как это, Василий Данилович, ты всё запоминаешь? Мне бы столько не запомнить! И вот смотри, как интересно получается. На всякий случай жизни всё есть у Пушкина в этом его романе «Евгении Онегине», — заметил командующий. — Как будто это он про нас написал: «Но день протёк, и нет ответа».

— Так точно, почти про нас написано, — согласился Соколовский. — Мы оказались в роли той самой Татьяны по отношению к Ставке.

— Да, оказались! — вздохнул Конев.

Соколовский опять собрался и продолжал:

Увы, на разные забавы Я много жизни погубил!Но если б не страдали нравы,Я балы б до сих пор любил.Люблю я бешенную младость,И тесноту, и блеск, и радость,И дам обдуманный наряд;Люблю их ножки; только врядНайдете вы в России целойТри пары стройных женских ног.Ах, долго я забыть не могДве ножки… Грустный, охладелый,Я всё их помню, и во сне,Они тревожат сердце мне.

Командующий засмеялся, ощутив какое-то душевное облегчение от услышанных пушкинских стихов.

— Нет, Пушкин не прав насчет ножек женских, добра такого нам не занимать, — проговорил он. — А сам-то, часом, не сочиняешь, Василий Данилович?

— Некогда, Иван Степанович, — махнул рукой Соколовский. — Я в детстве любил сказки, а когда в семинарии был, всё стихи учил наизусть, Пушкина любил. Тогда-то я и выучил всего «Евгения Онегина» на память, молодой был, память была свежая, с той поры так и храню в памяти весь роман. В 18-м я пошёл добровольцем в Красную армию. С тех пор и тяну армейскую лямку. А что делать? У меня такой принцип: «Моё место там, где я нужнее». А нужнее всего я здесь, в армии!

— Это правильно! — оценил Конев. — Принцип хороший!

— Если бы не пошёл в армию, — мечтательно продолжал Соколовский, — может, и стал бы писать, может, и был бы поэтом. Не судьба, значит.

— Так, с лирикой закончили, спасибо, — сказал Конев и опять подошёл карте фронта. — Теперь вернёмся к фрицам!