Андрей Комов - Аноним Страница 5

В Москве он хотел с ней проститься, но немецкие слова как‑то вылетели из головы. Они постояли молча в конце платформы, наконец, Рената, будто не решаясь еще уйти, махнула ему рукой и пошла в здание вокзала.

Ему надо было ехать к другу, у которого он собирался остановиться, но спускаться в метро не хотелось. Даже здесь, на вокзале, где и воздух казался отравленным, чувствовался после холодной стерильности Севера слабый аромат первой зелени, которой еще не было в Ленинграде. Непривычно высоко висело небо, и, наверно, поэтому утренний гул этого нервного, по–азиатски скрученного города, казался ему маняще далеким, рождавшимся в каком‑то живом центре. Он решил побродить еще по вокзалу и пошел отыскивать Ренату, которую, думалось ему, он найдет в очереди за билетами. Но у кассы ее не оказалось. Ощущая самого его удивившее беспокойство, он обошел почти весь вокзал и вдруг, в самом деле, нашел ее на втором этаже, у ресторана, заснувшую на скамейке. Он сел напротив и стал рассматривать ее лицо, пытаясь понять, как возникают на нем легкие, прозрачные струи, ежеминутно менявшие его ласковое выражение, но видел только детский овал, бледные губы, хвостик белесых волос и ощущал, что это — маска.

Очутившись в Москве, они чувствовали себя почти так же, как если бы они были в Ленинграде, Архангельске, Берлине или Гере, откуда родом была Рената. Схема девяти линий метро, расчертивших город, давала гораздо больше точек отсчета, чем нужно человеку, приехавшему на один день, и роль провожатого, которую взял на себя Алексей, оказалась совершенно не нужна. Город словно обтекал их стороной и только помогал им находить повод быть рядом, который оба искали. Случай, помогший Алексею найти Ренату на вокзале, сблизил их, но они все ждали чего‑то еще, и, когда в троллейбусе оказывалось два свободных места или в кофейне была теснота, они оживлялись, невольно говоря громче, и на них оборачивались.

В три часа Рената поехала к человеку, знавшему ее отца, а вечером Алексей ждал ее в садике на Страстном, где они договорились встретиться. Были уже сумерки, и он то боялся не разглядеть ее среди праздно бредущих людей, заполнивших аллею, то досадовал на себя за глупую авантюру, в которую он зачем‑то ввязался. Ему уже хотелось встать и уйти, но тут он представлял пустой вечер и оставался сидеть.

Наконец Рената пришла, и Алексей по тому, как упало его настроение, почувствовал, что она не в духе. Однако многолюдье, торопливые переходы улиц по светофору и любопытные взгляды делали понемногу свое дело. Рената замыкалась и успокаивалась. Они спускались вниз по Тверскому, к Арбату, вдоль невысоких, старомосковских зданий, и говорили о довоенном Берлине, о Париже, где жил ее отец с родителями в каком‑то невероятном времени, о том, что он был молчун и таким оставался до самой смерти, о его друге детства, жившем теперь в Москве и сказавшем Ренате, что он совсем не помнит ее отца, о маленькой Гере, через которую однажды проехал Наполеон, о Европе Ренатиного детства, чувствуя, как из их слов складывается что‑то фантастически–нереальное и тут же умирает, оставляя неясную горечь.

Алексей видел, что Рената распустила свои стриженые волосы, собранные прежде в хвостик, заметил простенькую заколку, которой не было раньше, ощутил слабый запах горьковатых духов, и эти немудреные ухищрения трогали его так же сильно, как и их разговор, странно связанный с его мыслями. "Сегодня мы расстанемся и больше не встретимся, — думалось ему, — и я буду верить, что и не было никогда Ренаты, не было и меня рядом с ней, не было ничего кроме случая, похожего на игру воображения".

Но время шло, а они не говорили о том, чтобы расстаться. Только иногда в баре, когда грохот музыки заставлял их надолго замолкать, Алексей замечал, что Рената растеряна, и это тоже было ему приятно.

Выйдя из бара, они целовались на скамейке, а затем поехали к однокласснику Алексея.

Ночью они очнулись и растерялись. Алексей заметил, что Рената страдает, он понял вдруг, что она мучилась весь этот день рядом с ним, и его охватил страх. Рената то порывалась сейчас же уехать на вокзал, то неподвижно сидела на постели с платьем в руках, и ему казалось, что она больна. Она будто онемела, никак не реагируя на слова, которые он говорил ей, и только прижималась худеньким плечом к его груди. Так прошло полчаса, прошел час, и Алексей начинал чувствовать, что ее нервный приступ передается и ему. Он гладил ее горячую щеку и, видя ее страшные в темноте глаза, думал, что они давно уже сошли с ума и только сейчас это случайно открылось. Ему хотелось что‑то сделать, и он отходил к окну, но тут же возвращался, боясь, что она напугается или исчезнет.

Комната, где они находились, была завалена вещами, подготовленными к переезду. Коробки, тюки, стопки книг в газете, настольные лампы и люстра вперемешку с посудой разложены были по всему полу и громоздились вдоль стен, лишив все привычных ориентиров и оголив безликий жилой объем. Этот хаос разобранного на части быта, так неприятно поразивший Алексея, когда они пришли, теперь действовал на него почему‑то успокаивающе. Когда Рената все же заснула, он потихоньку закурил, и, разглядывая вещи, выхваченные ночничком сигареты, вспоминал поезд, весь этот день в Москве, казавшийся теперь таким легким и беззаботным, и не мог понять, что же произошло.

На следующий день надо было помогать другу переезжать. Алексей просто не мог уйти, видя, как нужна любая пара рук в начавшейся суматохе. Он боялся, что Рената, почувствовав себя лишней, уйдет, но опять ошибся. Она не только осталась, но вскоре совершенно смешалась с озабоченно снующими людьми, пришедшими помогать грузить вещи, став похожей на любую другую московскую девушку, занятую обычным житейским делом.

Алексей различал ее только по силуэту, по тому, как разлеталось ее платье, когда она, открывая дверь, чуть поворачивалась на каблуках, по упругим движениям ее рук и поворотам головы, когда смотрела на него. Рената опять улыбалась, и светлые, прозрачные струи меняли каждую минуту ее лицо, притягивая к ней взгляды, вызывая желание что‑нибудь сказать, услышать ее голос или просто быть рядом. Когда они на секунду оставались одни, Алексей дотрагивался тыльной стороной ладони до ее щеки или тихо дул ей в лицо, и, встречая ее грустный взгляд, понимал, что она делает все машинально и что это только передышка.

К вечеру была гроза. Стал сеять дождик и не по–петербургски скоро прошел, оставив после себя зависший в деревьях туман.

— Это, как у нас, — говорила Рената, глядя в окно троллейбуса, бесконечно скользящего по Ленинскому проспекту.

— Где "как у нас"? В Гере?

— Просто как у нас, — отвечала она и повторяла, — просто как у нас.

Он кивал, плохо понимая, о чем она говорит, но чувствовал в ее словах уже знакомую горечь и опять соглашался, уже сам с собой.

Они приехали на вокзал, но билетов на Ленинград накануне праздника, конечно же, не было. Алексей предложил договориться с проводником и устроить на поезд хотя бы Ренату, но она ехать одна отказалась наотрез. Провести ночь на вокзале нечего было и думать: народу скопилось так много, что негде было сидеть, и они решились ехать на электричке во Владимир, где жила тетя Алексея и где неподалеку в деревне был дом бабушки и деда, у которых он часто бывал в детстве.

Пять лет назад умер дед, затем бабушка, но Алексей, чувствуя себя не задетым первыми в его жизни смертями, не был там лет десять. Виной ли тому расстояние, делающее все не настоящим, или странное, его самого удивлявшее равнодушие к тому, что составляет семейные отношения, но он все откладывал свой приезд туда, когда бывал в Москве. Кроме равнодушия и непривычки после города к деревенской пустоте, Алексей опасался еще и неизбежных трудов. Бабушка, умирая, "записала полдома" на его имя, а другую половину на брата отца. Дядя, инвалид войны, жил одиноко, иногда пуская к себе жильцов, и брал с них за постой работой по хозяйству. Однако с чужими людьми он долго жить не мог и, приезжая в Ленинград, звал Алексея в деревню на лето или заводил разговор о продаже дома и переезде в Ковров. Но время шло, в город дядя не переезжал, и дом необратимо старел. Все это странно волновало Алексея. Он обнаружил, что у него атрофировано чувство собственности, зато появился вдруг интерес к жившим тут предкам.

Они жили в этих местах 800–900 лет, то собранные в одной деревне, дававшей фамилии всем жителям, то, переезжая и меняя род занятий, особенно в последнее время. Волны прогресса то притягивали их в города, превращая бывшего крестьянина в строителя церквей в Москве, то, выталкивая его обратно уже в роли богомаза. Бывшего приказчика в лавке волна "25–тысячников" делала первым председателем колхоза, а его родственник превращался в Палехе в известного художника.

1905 год делал их железнодорожниками на новой узловой, навсегда оставшейся Новками, а Гороховец и Фурманов в 30–е годы манили неясным словом "связист". Война, 300 лет обходившая эти места стороной, и в 40–е годы, казалось, пощадила этих людей, вернув всех, кроме одного. От рассказов бабушки у Алексея осталось впечатление, что это было время напряженно–неподвижного ожидания какой‑то другой жизни, и, будто нагоняя упущенное, после войны все вдруг разъехались.