Георг Кляйн - Либидисси Страница 5

Когда мы возвращались из аэропорта, таксист решил попасть в замкнутую часть города через базар жестянщиков, по улочкам с очень оживленным движением — путем, которым мне довелось пользоваться не единожды. Уже на последнем его отрезке в квартале кузнецов неба с улицы, как ни старайся, не увидать. Вся проезжая часть сверху перекрыта металлическими трубками и полиэтиленом. С этой крыши-времянки свисают, едва не касаясь верха автомобилей, разного рода товары. То и дело останавливаясь, машины медленно движутся двумя встречными потоками мимо лавок и мастерских. Жестянщики работают в основном с металлоломом, в который превращается огромное число иномарок, потребляемое ненасытным городом. Говорят, что у здешних автомобилей, страдающих от убийственной давки на улицах, самый короткий в мире век. Даже наиболее выносливым двигателям не дано выработать заложенный в них ресурс. Одни винят в этом мелкий, приносимый ветрами, не улавливаемый фильтрами песок, а также мучительно медленное, со скоростью улитки, движение по безумно крутым улочкам старых кварталов; другие объясняют быстрый износ моторов неискоренимой привычкой местных жителей упорно, вопреки здравому смыслу, ездить с лихой безоглядностью, не считаясь ни с кем и ни с чем.

И вчера вечером, когда я=Шпайк ехал в такси по базару жестянщиков, мое внимание — внимание иностранца и потенциального покупателя — хотели привлечь, ударяя по стеклам типичными изделиями местных ремесленников. Затейливыми графинами для зулейки, пузатенькими кальянами, изящными, нанизанными на длинные шнуры палочками с медными или золотыми шариками по обоим концам: чтобы увеличить диаметр члена в состоянии эрекции, их, протыкая кожу, загоняют под его головку.

Все это мне давно и порядком наскучило. Будь я=Шпайк в нормальном состоянии, ни одна из этих вещиц, в том числе и мнимая новинка из листового алюминия и медной проволоки, не заинтересовала бы меня. Но томительное ожидание в аэропорту, дрожь, пробиравшая меня при мысли о скором прибытии сменщика, облегчение, которое я=Шпайк почувствовал, увидев, что его появление откладывается, — все это изнурило меня до крайности. Неумолчный стук в крышу автомобиля и мелькание лица то с просительным, то с требовательным выражением перед оконными стеклами сломили мое сопротивление. Взгляд мой, не отягченный видом сходящего по трапу сменщика, смягчился. Вещица, которую с расчетливой неторопливостью раскачивала перед лобовым стеклом опущенная сверху рука, похоже прямо-таки напрашивалась, чтобы я=Шпайк ее приобрел, хотя было во всем этом и что-то неясное, загадочное. Продавец явно распластался на крыше нашей машины. Если совершить сделку с особенно рьяным нахалом, напор со всех сторон безусловно ослабнет. Поэтому я=Шпайк опустил стекло, постучал в край крыши, и все та же рука протянула мне вещицу. Я=Шпайк взял ее левой, заплатил правой, и почти в ту же секунду мое приобретение лежало у меня на коленях. Это было своего рода колье. Пестрота сияния, исходившего от изделия, притягивала и отталкивала. Чувство было столь двойственным, что я=Шпайк стал снова разглядывать украшение, держа его теперь на растопыренных пальцах в некотором удалении от себя. Оно было сделано с помощью щипчиков и паяльника, наверняка под лупой, из начинки электронных приборов. Проводки, резисторы, диодики и триодики образовывали изящное кружево, отливавшее многоцветьем полированных благородных металлов и лаковых покрытий. На крохотных цилиндриках и брусочках блестели цифирки и буковки, словно все эти детальки должны были выполнять некую техническую функцию и на новом месте, в структуре украшения.

Попытка добраться домой пешком заканчивается, как и обе предыдущие, полным фиаско. Взгляд беспомощно скользит по мрачноватым фасадам. Где-то здесь должен быть пассаж, ведущий из эгихейского квартала к базару жестянщиков. Без сомнения в пределах уличного отрезка длиною метров двести-триста. Из-за двух более низких, чем соседние, зданий доносятся характерные шумы — звон, скрежет, звяканье, гулкие, точно в гонг, удары. Вкупе — настоящая какофония, к тому же орет радио, но пассажа все нет. Хотя я=Шпайк мучительно-четко помню: с эгихейской стороны это очень старое, без окон, строение из голубой глины. Въехав в пассаж, погружаешься в мерцающую муть. До сильно провисшего верха туннеля, кажется, достанешь рукой. Проехать тут может только один автомобиль. Дверные проемы в стенах из голубой глины заложены бетонными блоками. И без того тесный пассаж сужается в середине распахнутыми вовнутрь створками ворот. Такси едва не задевает боками их черные округлые стойки. Кажется, будто в машину проникает холодный запах, оставшийся после того, как дом был подожжен и горел вместе с его обитателями; тогда балки и закоптились чуть ли не до сплошной черноты. Но вот ты уже на более светлой, более широкой половине туннеля и почти сразу же — на базаре жестянщиков, залитом слепящим белым светом множества газовых фонарей с хромированными отражателями.

Непроницаемым мраком не встречал меня ни один проулок — даже самый глухой, в старой части города. Дело, по-видимому, в той богатой мельчайшими песчинками дымке, которая колоколом висит над центральными районами и отражает достаточно света в самые отдаленные и укромные места. Я=Шпайк еще раз пытаюсь отличить глинобитные дома от построек из камня по их цвету в ночи. Здания из голубой глины, как тот, разыскиваемый мною, дом с пассажем, редки даже в эгихейском квартале. Некоторые историки архитектуры причисляют их к самым древним многоэтажным домам на земном шаре. Поначалу мне казалось, что пигменты голубой глины ведут себя как-то неприлично, веками сохраняя свое свечение и превосходя по яркости сопоставимые с ними современные красители. Этот эффект особенно хорошо заметен при солнечном свете, однако дает о себе знать и при резком свете ртутных ламп, освещающих ночью многие улицы, в том числе и ту, где живу я. Лишь коварное освещение эгихейского квартала не позволяет распознать голубизну глины. От коптилок на сыром масле, мигающих на высоте третьих рядов окон, исходит желтый свет с оранжевым оттенком, превращающий все фасадные цвета в более или менее безобразные вариации коричневого.

Выручает такси. Навстречу мне плывет громадный американский лимузин старой-престарой модели. Над высокими колесами вздымаются будто распухшие отчего-то крылья, а между капотом и бампером зияет огромный радиатор-гриль. Его хромированные зубья, имитируя неповторимые формы челюстей разного рода хищников, создают впечатление какой-то страшной угрозы. Притулившись в правом углу салона, где сиденье и спинка обтянуты кожзаменителем с рубцами из суровых ниток и давно продавлены человеческими телами, я почти не слышу работы объемистого мотора, скрывающегося за оскалом радиатора. Наверное, это современный агрегат, преемник четырех-пяти моторов, уже отслуживших свое. В городе, где самой разной аппаратурой пользуются так, что она изнашивается с головокружительной быстротой, исторические оболочки отдельных механизмов сохраняют с особым тщанием.

Шофер подъехал к выходу из эгихейского квартала в считаные секунды: от того места, где я=Шпайк, отчаявшись, прекратил поиски, до него было лишь несколько домов. Быстро минуем базар жестянщиков, после полуночи деловая жизнь течет тут спокойнее. И вот уже пересекаем сверкающий огнями бульвар Свободы Слова с роскошными особняками прежних властителей, над какими теперь возвышаются башни из стекла и стали, и вскоре попадаем в ту часть города, где уже давно обитаю я=Шпайк. Здесь, в бывшем квартале тряпковаров, и иностранцу' живется неплохо. Таких, как я, в этом старом невзрачном районе несколько сотен. Многие, прежде всего американцы, предпочитают улицы, выходящие на бульвар. Мое жилище — в самой середине квартала, там, где двухэтажные домики обступают квадратные внутренние дворы, в которых и сегодня еще можно видеть бассейны со стенками из камня, служившие для изготовления бумаги традиционным способом. Окно задней комнаты выходит в такой двор. Три низких бассейна густо заросли колючим чертополохом. Если зимой сильно дождило и накопилось немало влаги, то за каких-нибудь два-три дня эти дебри расцветают белым цветом. Каждый стебель усеян маленькими, с запахом корицы цветочками, привлекающими мириады летающих и ползающих насекомых. Мягкие, как резина, шарики-плоды еще долго покрывают двор медленно сереющим ковром, пока, так и не пустив ростков, не растворятся в грязном верхнем слое глинистой почвы.

Нехотя, испытывая недомогание каждой своей клеточкой, мое тело выбирается из старого лимузина. Часов я=Шпайк давно уже не ношу, но, чувствуя пульс города, делаю вывод, что теперь чуть больше полуночи. Оказаться дома так рано нет никакого желания. Я занимаю только второй этаж небольшого строения, первый пустует. У подножия узкой, крутой лестницы я=Шпайк застываю в состоянии тупой, бессмысленной дремоты: с течением лет это вошло в привычку. Не ясно, что именно каждый раз мешает мне сразу подняться наверх. Сознание может помутиться и от запаха деревянной лестницы. Просыпаясь — зачастую с болью в спине, — я=Шпайк вижу, что лежу, поджав колени, на одной из нижних ступенек. И сегодня, хотя я вернулся домой много раньше обычного, меня одолевает сон. Смыкаются глаза, мысли путаются, не встречая сопротивления… Внезапно из полузабытья меня выводит звук, с каким крупные капли дождя шлепают по камням. С каждой секундой звук этот усиливается, пока не заканчивается резким ударом о металл. Усталость как рукой снимает. Редко, мучительно редко я=Шпайк получаю послания по пневматической почте. Если это происходит так, как сейчас, то во мне волной вскипает радость. Ноги спотыкаются о последние ступени. Распахнув незапертую дверь, я=Шпайк спешу через обе темные комнаты к южной глухой кирпичной стене. Дрожащими пальцами сдвигаю латунный запор с алюминиевой заслонки. Из трубы с шипением вырывается воздух, и светло-серая капсула из листового металла, длиной с хорошую ладонь, толщиной с кулак, покрытая тончайшей масляной пленкой, нагретая трением скольжения, падает мне в руки.