Артем Гай - Всего одна жизнь Страница 5

Конечно, форточка открыта настежь. Так легко заснул! Я зол на Ваню. У каждого могут быть странности, но нечего забывать, что ложишься последним и должен прикрыть форточку. Он отправляется в туалет, когда гаснет последней огонь в квартире, сидит там долго и читает газеты. Я стараюсь изменить положение в «ванночке» и едва не ломаю себе ребро. Озлобляюсь еще больше. Вскакиваю, тихо пробираюсь по темному коридору к туалету. Из-за двери доносится бормотание Вани. Читает вслух, стервец! Очень осторожно закрываю дверь на задвижку и возвращаюсь в постель. Жду. Текут минуты. Слышу, как все настойчивее дергается дверь.

— Открой! — доносится приглушенный Ванин голос.

Тишина. Все спят.

— Откро-ойте! — орет Ваня. — Спать хочу!

Из «женской» раздается встревоженный голос Муси:

— Что случилось?..

— Муся, неужели ты?.. Был уверен, что это проделки Володьки, — удивляется запертый Ваня.

— Черт вас возьми! — появляется Лорин голос. — Нашли время для бузы.

— Что там?

— Володька запер его в туалете, — смеется Лора.

— Между прочим, я делаю твою работу, — включаюсь я. — Ты ведь ответственная съемщица, а этот гад до двух ночи жжет электричество.

— Я всех прощаю. Откройте, — миролюбиво говорит Ваня.

— Ты же хотел спать. Спи! — говорю я.

В «женской» хихикают.

— Откройте! — воет Ваня. — Здесь неуютно.

Щелкает задвижка.

— Спасибо, хозяюшка. Я тебе этого благородства не забуду. А вы… Я добрый.

Скрипит кровать.

— В другой раз закрывай форточку, — говорю я.

— Хорошо. Спокойной ночи! — рявкает Ваня. — За истекшие сутки на земном шаре существенных перемен не произошло!

Дежурства на станции скорой помощи интересны и трудны. После каждого дежурства я долго листаю толстые тома медицинских учебников. Лихорадящие, упавшие в погреб и избитые у ресторана «Бухтарма», рожающие и непонятно чем больные. Непонятно… Когда же это слово исчезнет из моих мятущихся мыслей!

— Что вы делаете, когда не можете разобраться? — спрашиваю я у Дарьи Петровны, плотной краснощекой женщины, «фельдшера первого класса», по выражению шофера скорой помощи Виктора.

— Отвожу в больницу, — говорит она.

«Отвожу в больницу!» Но я врач, я не могу поступать таким же образом! Я вновь и вновь осматриваю больного. На вызов у меня уходит в среднем в два раза больше времени, чем у Дарьи Петровны. С нею любят ездить шоферы, со мной, по-моему, нет. Ну и черт с ними! Однако отношения на станции добрые.

Смены небольшие: два фельдшера, работающие самостоятельно, врач, санитарка и три шофера. Народ дружный.

Полчаса нет вызовов. Читаю «Резекцию желудка» Маянца. Задание Петра Васильевича.

Раечка, совсем молодая фельдшерица, быстроглазая девушка с красивыми руками, листает «Справочник врача». Она неразлучна с ним. Она хочет стать врачом.

Звонок. Раечка слушает, записывает адрес.

— Сейчас машина выйдет, — кладет трубку. — Там какой-то припадок. Женщина без сознания… — немного испуганно говорит она.

«Припадок… Без сознания…» В груди появляется неприятный холодок.

Дарья Петровна вопрошающе смотрит на меня. Я считаюсь ответственным.

— Съездить? — спокойно говорит она.

— Я съезжу, — говорю я, закрываю книгу и поднимаюсь.

В комнате человек пятнадцать обступили лежащую на полу женщину. Пропускают меня. Женщина выгибается дугой, потом с силой ударяется спиной, бьет руками по полу. Глаза закрыты. Щупаю пульс. Отличный. Язык не прикушен, на губах слюна. «Истерия — великая симулянтка», — проплывает в мозгу фраза какого-то психиатра. Но никак не могу припомнить, что делать. Прошу всех освободить помещение. Женщина продолжает биться в припадке, ее пытаются держать.

— Товарищи, прошу вас выйти!

— Это все ты, ты довел ее! — визгливо кричит пожилая худощавая женщина бледному перепуганному мужчине.

В комнате наступает тишина, нарушаемая ударами тела об пол. Что же все-таки делать? Вероятно, не трогать. Кажется, нужно не обращать внимания. Я сажусь на край стула и нервно ищу папиросы. Припадок продолжается. Без особой цели глянув в окно, замечаю несколько прильнувших к стеклу лиц. Ощущение такое, будто меня сунули в кипяток. Неловко соскальзываю со стула и наклоняюсь над женщиной, опять щупаю пульс. «Сердечные не нужны…» — судорожно пробегает в голове, словно я хочу перед кем-то оправдаться. От моих прикосновений судороги усиливаются. Я слышу, как за моей спиной осторожно приоткрывается дверь. Заглядывают… С замерзшими мыслями иду к двери, распахиваю ее и кричу Виктору:

— Занеси, пожалуйста, носилки!

— В больницу?! — с ужасом говорит худощавая женщина и снова набрасывается на перепуганного мужчину.

Припадок продолжается. Я сижу в машине рядом с носилками и стараюсь сообразить, куда мне ее везти. Когда машина въезжает на больничный двор, припадок прекращается. С ума можно сойти! С чем, интересно, я привезу ее в приемный покой? Более дурацкого положения не придумаешь. Невероятный позор! Потащил в больницу женщину с истерическим припадком. Курам на смех! Меня охватывает трудно преодолимое желание спрятать куда-нибудь эту женщину.

— Где я? — слабым голосом верещит женщина на носилках. — Куда меня везут?

Вот именно — куда?

— Понаблюдаем за вами четверть часа в приемном покое, — как можно спокойнее говорю я, — и пойдете домой.

Когда же он придет — опыт?!

2

Утром едва продираю глаза. Удастся когда-нибудь выспаться?! Лора брызгает мне на пятки холодной водой.

— Убью, подлая!..

Лора исчезает. Развеваются полы ее цветастого халата. Ваня громко поет на кухне. Впечатление такое, будто собаке прижали хвост и ей никак не вырваться. Она уже и не пытается. Просто воет, издыхая в беспросветной тоске. Слов не слышно, но мне очень жаль собаку, Ваню, себя… Когда Ваня проходит в «ничью комнату», я разбираю слова: «Хороши-и весно-ой в са-ду-у цветочки-и…» Вой гаснет в шуме включенного приемника: Лора, одеваясь в «женской», ищет «последние известия». Прежде чем она находит их, я убеждаюсь, что весь мир уже проснулся, кроме меня. Смотрю на часы, в ужасе вскакиваю и бегу на кухню мыться.

Муся жарит на огромной сковороде яичницу. Она неизменно и с удовольствием занимается кормлением «Птичьей горы». Через пять минут мы с фантастической быстротой разделываемся с яичницей. Все. Бежим на работу.

Этот утренний час для меня неизменно полон радости. Дома я всегда прикидывал: какая лекция идет первой. Норовил поспать лишний час. В это время я редко испытывал желание куда-нибудь идти или что-нибудь делать. Его нужно было пережить, этот час, как тяжкую необходимость. «Отец прав: я лентяй», — говорил я себе, клюя носом в трамвае… Я бы хотел, чтобы он увидел меня сейчас!

Пятиминутка уже началась. Все часы мы ставим по Мусиным. Хронометр надул нас на добрых три минуты.

Дежурная сестра докладывает, что у Ганзина в пять утра была рвота «кофейной гущей». Опять! До семи ему перелили двести пятьдесят кубиков крови…

Ганзин поступил неделю назад с желудочным кровотечением. Нам удалось остановить кровотечение. Я уже был спокоен за него. Оперироваться ему опасно — плохое сердце. Еще в день поступления он удивил меня своим спокойствием. Мы ходили вокруг него целый день, переливали кровь, смотрели, щупали, а он улыбался и говорил: «Ничего. Все будет в порядке. Я живучий».

И вот опять…

— Вероятно, придется оперировать, — говорит Петр Васильевич.

— А как же?..

— Ничего не поделаешь. Иначе помрет от кровотечения.

Петр неподвижно сидит, положив на расставленные колени руки, словно охватывая свой громадный живот. Только папироса чуть шевелится в углу рта. Молчим.

— Пригласи Ваню. Посоветуемся.

Ваня приходит через десять минут. Терапевтическое отделение занимает другую половину нашего длинного деревянного здания, в котором сорок лет назад размещалось концессионное управление рудника.

Все идем к Ганзину. Мне кажется, он осунулся за ночь. На худом лице беспокойная улыбка.

— Что, все же придется оперировать?

— Возможно, Юрий Иванович, — говорит Петр Васильевич.

— Ненадежный у меня мотор, — смущенно говорит Ганзин, прикрывая ладонью сердце.

— То-то и оно…

Каково Ганзину от этого «то-то и оно»! Но Петр Васильевич никогда не кривит с больными. Или молчит, или говорит правду. И как бы эта правда ни была тяжела, в конце концов она всегда получается успокаивающей! Потому что больной понимает: решение, которое мы принимаем, — единственно верное.

Ваня тщательно обследует Ганзина. В коридоре разводит руками:

— Тяжелый порок сердца. Появилась мерцательная аритмия… Операция, конечно, очень рискованна.