Георгий Балл - Вверх за тишиной (сборник рассказов) Страница 5

— Полный. Самый полный…

Раздался треск…

— Стоп! — крикнул Нил.

Машина заглохла, но кругом рушились переборки, железо…

— Впоролись, — завопил гном Жорик. — Спасайте женщин, детей и англичанина!

Зина кинулась к телефону, подняла трубку, произнесла тихо:

— Молчит. Как же там Витька? — И она посмотрела на нас жалостливо.

— Ребята, — заторопил Жорик. Он особенно стал суетлив, почувствовал, что может, наконец, капитанствовать, — соединимся в едином порыве, чтоб ничего не пропало в результате катастрофы. Ваше здоровье!

— Не поднимай волны, — приказал Нил.

— А я-то что? — обиделся гном. — Но вот как англичанин, как международная конвенция по сохранению вида…

Рушились — но вне нас, вокруг, — обшивка, переборки в днище, деревянные и железные настилы, обнажились шпангоуты, крепящие бимсы, а в пустоты врывались трава, мелкие белые цветы дудника, облепленного мухами, запахло полынью и особо ароматным, пряным ирным корнем, которым, как я помнил по детству, на троицу вместе с березовыми ветками украшали стены комнаты, и, конечно же, одуванчики, кусты малины, орешника, а вместе с ними предельная тишина… жизненная, бесконечно спокойная. Я уже не видел, а слышал, как скрипел в огородах коростель, а в соснах на угоре раздавался тонкий писк летучих мышей…

Стало быстро темнеть. И я зажег керосиновую лампу. Но тот момент, когда Лешка взял гитару, упустил.

Над небом голубымЕсть город золотойС высокими воротамиС прозрачною стеной…

Звуки падали в тишину, растворяясь в ней, хрипловатый голос Лешки сорвал печать — и наши души легко вошли в библейский сад. Все там было так, как и должно было быть извечно: огнегривый лев и вол, исполненный очей, и золотой орел небесный…

И Лешка шепнул: кто светел, тот и свят.

Мы молчали, мы еще долго молчали. Я подумал, что, может быть, мы уже приплыли в Вифлеем, и мне надо скорее писать, взять кисть и писать: другого времени уже не будет.

— Смотрите, песик! — крикнула Наташка. Мы увидели, как сквозь кусты к нам продралась белая в желтых пятнах длинноволосая собачонка с закрученным пушистым хвостиком.

— Табачка! Табачка! — зашепелявила Наташка, протягивая к ней руку.

— Пошли, — сказал Нил. — Здесь все, пошли.

Наши сборы заняли какую-нибудь минуту — взять стакан, Мишкину сумку с еще полными пузырями. Я задержался немного, укладывая этюдник, погасил лампу.

Когда мы пролезали сквозь пролом, я шел за Лешкой, которого обнимала Оля. Он оглянулся, сказал мне, а не Оле:

— Никакого ада нет. Адского неугасимого огня, мучений — Господь не позволит.

Вот кому я поверил.

Мы выбрались наружу. Было темновато, но все же на воле светлее, в небе нагустилась круглая, еще белая луна, похожая на кусочек оторвавшегося облачка.

Нет, мы не ушли далеко. Зина сказала — она хочет купаться, причем голой.

Вписываясь в ритмику дальнего берега, неба, прекрасно гляделась стройная высокая фигура Зинки. Она умело нырнула в воду — и вот уже в середине неширокой, по-деревенски гостеприимной Таруски послышался ее смех.

Оля не выдержала, разделась и медленно пошла в воду. У нее русалочьи волосы, и в моей затуманенной голове они переплелись с прибрежной осокой…

Я посмотрел на Лешку, казалось, он ничего не заметил — отложив гитару, он пересыпал в руках песок… Я подумал, что сейчас мне никто не помешает, и во мне еще звучали его слова: «кто светел, тот и свят…» Да, нет адского пламени, а есть извечный внутренний свет, проходящий сквозь человека в бесконечность…

Тихо, чтоб ему не помешать, я открыл этюдник. И твердо уже знал, что мой звучащий внутренней силой мазок наполнится дымкой — sfumato,[2] как у Леонардо да Винчи, — подумал я.

— Леша, — окликнул я его.

Он повернул голову. Я увидел на глазах у него два дубовых листка. Откуда? И дуба здесь нет… Но тут же мой взор притянули останки нашего корабля. Он уже совершенно зарос кустарником, но на месте флагштока победно поднимался молоденький дубок…

Из воды вылезли Зина и Оля… Обтираясь одеждой. Зина близко подошла к Нилу.

— Хочу от тебя ребенка. У меня уже есть Витька, будет еще. Может быть, девочка. Ну что ты нашел в этой корове? — она показала на Наташку.

Из травы возник гном Жорик:

— Ребята, мы теряем драгоценное время. Надо согреться. Доберем, а Михайло сходит в деревню за самогонкой.

Наши случайные девочки-попутчицы куда-то испарились, остались только свои, исконные…

Годик помахал нам рукой, позвал. На ладони у него лежал гладко обкатанный черный с белыми прожилками камушек. Зина отжимала волосы, трясла головой, прыгала на одной ноге: в ее ухо попала вода. Англичанин взял камушек с ладони Годика и стал внимательно его рассматривать, даже очки снял, близко поднес к лицу.

— Ну, пора, — сказал Нил. — Поехали, ребята.

Мы сидели на берегу реки. Пахло сыростью, картофельной ботвой с огородов, летали голубые стрекозы, трещали кузнечики.

Мы молча передавали друг другу стакан. Слышно было, как в Таруске играет рыба. И я вдруг ясно понял, что это наш последний вечер. Мы давно пьем, очень давно. Беда гудит в нашей крови. Мы неустрашимо пьем, чтобы забыться и чтоб увидеть, что же прячется за той чертой, за той заветной, где тонко плачет струна. О, Боже! Вдруг я ощутил упругость воздуха, мощное дыхание простора, и можно было вольно взлететь. Я еще не успел осмыслить, а уже услышал:

Ой, улица моя, да ты широкая!Ой, мурава моя, да ты зеленая!Там ходил, гулялДобрый молодец,Добрый молодецХолост не женат,Холост не женат,Белый кудреват.У него ль кудри,Кудри русыеПо плечам лежат,Полюбить велят.А ему люди дивовалися,Дивовалися, торговалися.— Добрый молодец!Ты продай кудри,Кудри русые.— Ах, вы глупые, неразумные!Самому младцу кудри надобны.

И Лешка сказал, отложив гитару, извиняясь, что ли:

— Это мой дед певал. Правда, не от него, от отца слышал. У нас все пели — и бабка, и дед, и отец, и мать, и сестра…

Оля глядела на Лешку такими влюбленными глазами, что свет от них перепадал и нам… А без любви мы кто? камни — тогда каждый может нас пнуть ногой.

— Не пущу тебя, — прошептала Оля. — Дай мне твою руку, буду держать.

И он, улыбаясь, протянул ей руку.

И что ты уставился на нас, очкастый англичанин? Да, мы пьем тяжело. Понимаешь, душа наша устала. Правда, душу-то мы не собираемся ни на что менять. Хотя давно уже вьются над нами мелкие бесы. Они лезут в стакан, пробуют что-то шептать, даже изловчившись, кричат в уши: куда вы идете? Ноги ваши ослабли, вам не дойти до Вифлеема. А может, вы его уже миновали. И вообще все произошло задолго до вас, живущих…

Шурик попросил:

— Лешка, возьми опять гитару. Уже пора, возьми. — И он пытался напеть: — Мальчик в свитере белом…

Но гитару взяла Оля, она подкрутила волосы, тихо запела, словно кругом никого не было:

Мальчик в свитере белом,В глазах беспокойный свет,Мальчик в свитере белом,Печаль на лице загорелом,Ну что ты глядишь мне вслед.Ах нет, не моря и не горы,Нас разделяют годы…

Не допела, положила гитару и протянула руку к стакану.

— Ребята, — сказал с воодушевлением Годик. — Пусть мы циферблат без стрелки. Но мы тикаем по-своему, тикаем, как умеем. И гордимся, и в нас смирение… Но есть среди нас душа такой высоты…

— Замолчи! — крикнул вдруг Нил. — Не надо все вслух, не все на продажу…

— Понял, Миша, друг, посмотри, еще остался пузырь?

Какая бездонная Мишкина сумка. Мы продолжаем пить: стакан по кругу.

— Значит, так, — сказал Годик, — земля треснула. И когда мы заглянули в пролом, то увидели, что там тоже люди. И мы смотрели друг другу в глаза, — и они верили, что мы счастливее их… — Он отмахнулся рукой от слишком нахального мелкого беса, который пытался отпить из его стакана.

— Ребята, братцы, — он радостно оглядел нас. И мы поняли: сейчас он скажет что-то библейское.

— Веселись, юноша, в юности твоей, говорил Экклезиаст, да только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. Да, ребята, ведь мы идем к Единому Пастырю. Корабль наш развалился, но это даже лучше, в Вифлеем мы пойдем пешком, так любезно российскому сердцу.

Он поднялся. Мы шли под темно-зеленым небом. Это — поразительно. Может, от той звезды, которая нас вела, не волхвов, а просто ребят, живущих на обочине ХХ века, и нам хотелось все начать сначала.

Наша собачонка, бежавшая впереди, громко залаяла. Из темноты надвинулись коровьи рога… Нил чиркнул спичкой, и мы различили бабу с хворостиной, а впереди ее корову.