Валерий Ваганов - На взлетной полосе Страница 5

В середине танцплощадки мелькала белая рубашка физрука Феди. Освоился, наконец, и он. Коршунов снова ушел в лес, уж слишком неестественным показалось ему на этот раз отпускное веселье, словно с первого дня все условились о правилах игры, чтобы забыть все, что осталось там, за автобусной остановкой.

В темноте шушукались, временами раздавался звонкий женский смех, потом опять тишина, неясное бормотание. Уберите руку, нет не уберу, ох, какой вы, однако, да, а что?

Было поздно, когда Коршунов подошел к деревне. Редкие огоньки желто светились в окнах, где-то потрескивал мотоцикл, темнота скрадывала расстояние, казалось все совсем рядом, только протяни руку, но вокруг было пусто. Одна дорога, которой не было конца.

Он постучал в окно третьего дома. Дверь открыла Катя.

— А я уж думала, что не придешь, опять на танцах крутишься. Проходи. Петька уснул уже.

Коршунов шагнул в сени, дверь захлопнулась, и сразу же почувствовал ее руки, губы, жарко бормотавшие:

— Что-то ты сегодня невеселый, Миша…

— Скучно у вас.

И снова время остановилось для него, ушли, растворились в лесном тумане дорога, река, далекий завод с гудками и высокими трубами. Осталось лишь маленькое пространство комнаты с белой печью да четкое постукивание старенького будильника.

Ночью Коршунов долго курил. Красный огонек сигареты, вспыхивая, освещал его лицо, крепко сдвинутые брови.

— Ложись спи, — тихо сказала Катя.

— Не хочу.

— Заболел, может?

Катя приподнялась на локте, пристально посмотрела на него. Коршунов отвернулся.

— Что ж ты из города уехал? Там веселей…

— Так пришлось.

— Натворил что?

— Вроде этого…

Он погасил сигарету. Светили в темноте редкие огоньки, одинокие, затерянные… А в цехе сейчас — третья смена… Коршунов сел на теплую лавку и подпер голову руками. Он любил третью смену. Было тихо и пустынно, станки стояли ровными рядами, словно притомились за день, и лишь с участка штампов доносилось позвякиванье инструмента и негромкие голоса. Ничего не грохотало над головой, не резала глаза электросварка…

Коршунов напился из ковша, лег. Наволочка пахла осенним ветром, холодила щеку…

Летом в четыре утра вставало солнце, заполняя собой все огромное стеклянное пространство. Блестели маслом металлические части, и противоположный конец пролета терялся в солнечных бликах. К семи приходила первая смена. Рабочие шли неторопливо, щурясь от яркого света. Коршунов складывал инструменты и шел с друзьями в душевую. Упругие струйки били в разные стороны, горячий мягкий пар поднимался вверх, и лампочки светили сквозь него словно вполсилы…

— Вчера лесникова старуха приходила, — тихо сказала Катерина. — Я, говорит, твоему хахалю крылышки обрежу.

— Глафира Федоровна?

— Она. А мне смешно стало. Придет, говорит, Василий твой из армии — все расскажу. Пусть знает, как жена его ждала.

— Вдруг расскажет? Как же ты? — спросил Коршунов.

— Ему еще год служить… Уйдет — много слез не будет, — Катя повернулась на другой бок. — Он там тоже времени не теряет. Знаю его. Спи, поздно уже…

И неожиданно Коршунов понял, что и он для нее — временный человек, она только не говорит об этом, ждет, пока он сам догадается. Ему стало жаль далекого чужого Василия, тот, наверное, все еще и письма пишет, и открытки шлет к праздникам. А Катерина шла по жизни не оглядываясь, не сожалея, не строя далеких планов. От этой мысли Коршунову стало легче. И он уйдет — кто-нибудь другой появится. Не остановить эту жизнь.

Утром он не стал заходить к себе в комнату, сразу, спустился в слесарку. Место ей отвели в подвале, окна лишь краешком выглядывали на поверхность. Было здесь тихо, немноголюдно, горела сильная лампа. Коршунов осторожно притворил дверь. В углу, возле верстака подремывал дед Афанасий, сторож и дворник «Ближней дачи», крепкий, кряжистый, краснолицый, несмотря на свои семьдесят с лишним годов.

— Здорово, дед, — крикнул Коршунов. — Как жизнь протекает?

Был дед глуховат и отвечал не сразу.

— Текет жизнь, и все не вытекет.

— Хорошо, коли так, — Коршунов снял пиджак и повесил на гвоздик.

— Люди-то на завтрак пошли, — дед кивнул бородой на окна. — Может, и нам пора?

Дед Афанасий был стар, но голову имел ясную, глаза зоркие, и только жадность иногда подводила деда, ставила в смешное положение. Постоянно торчал возле столовой, целыми бочками возил отходы на свое подворье, где за крепкими бревенчатыми стенами визжала, мычала, маялась большая и малая живность.

В последнее время стал жаловаться, что холодно по утрам, и Коршунов дал ему ключ от слесарки. Да и не так скучно было. Дед любил рассказывать о прежней своей жизни. В такие минуты глаза его вспыхивали голубым пламенем, а борода шевелилась на груди, как живая.

— А какое ружье у меня было, Мишка! «Ремингтон» австрийский, штучной работы, в ложу глядись, как в зеркало. С сорока саженей вдарю дуплетом — и ни в одной утке дроби не найдешь. Навылет. Теперь таких не выпускают…

Дед закрывал глаза, беззвучно шевелил губами. А когда снова смотрел на Коршунова — прежнего блеска в них не было. Иногда на старика нападала хандра, и бродил он по своей территории тихий, безучастный, словно прощался с лесом, озером, со всем пестрым, огромным миром.

Потом он ушел, Коршунов принялся за дело. На этот раз принесли водяной насос, старенький, допотопный: нисколько не младше деда Афанасия, но выбрасывать нельзя — нечем заменить. Коршунов осторожно открутил ржавые болты, снял чугунную крышку. Инструменты у него свои, с завода привез, и разложены так, что искать не надо, только протяни руку.

Пальцы жестко захватывали гаечный ключ и, поскрипывая, поворачивался болт, после тянулись к отвертке, молотку, зубилу. Несколько движений — и насос разобран. Коршунов протер детали ветошью, промыл в керосине. Не торопясь, вырезал из резины новые прокладки. Собрал насос. Теперь он стоял на верстаке, поблескивая массивным корпусом, все тот же старый, но уже не похожий на прежний.

Коршунов вышел на порожек слесарки, сел. День был тихий. Осень еще не подсушила листву, и солнце светило ярко, лишь к полудню дали заволакивало белой дымкой.

Он хотел спуститься вниз, отнести продукцию, но голос подошедшего остановил.

— Погоди, Михаил Алексеевич. — Сычев посмотрел на него пристально, подал руку. — Здравствуй. Может, покажешь свои владения.

— А что показывать…

— Воздух здесь действительно хорош. Будто ключевая вода.

Возле верстака он остановился, оглядел комнату.

— Вот так и живу… — сказал Коршунов.

— Насосы мастеришь? Тоже неплохо. А я думал, все еще штампы изобретаешь.

— Наизобретался, хватит. Что на заводе, нового?

— Все по-старому.

— Двухсоттонный пресс пустили? — спросил Коршунов и замер. Сычев молчал, словно нарочно, перебирал инструмент, подбрасывал на ладони, словно примериваясь.

— Пустили. Еще в июне.

— И как?

— А так, как всегда. Речи произнесли, ленточку разрезали, а после хоть трава не расти. Стоит как памятник. Все довести не могут.

— Как мой штамп?

— Лежит в углу, хотели в металлолом сдать. Не дал я. Вдруг хозяин вернется.

Сычев прошелся по слесарке, потрогал зачем-то крашенную синей краской стену.

— Мне и здесь хорошо. Надоело по общежитиям чужую храпотню слушать. Глядишь — и жизнь пройдет.

— Да, устроился. Как на каникулах… Если в свой цех не хочешь — давай ко мне. Я теперь — начальник участка. Поработаем.

Сычев еще раз окинул слесарку взглядом. Блестели верстаки, на окнах цвели тощие гераньки.

— Погожу пока, — сказал Коршунов.

— А насосы чинить — это для шабашников. А ты — слесарь. Подумай.

— Что думать? Ясно, как день…

— Да и женщин в городе все равно больше… — Сычев улыбнулся, направился к выходу.

— Ну это брось. Все узнал, все разнюхал. Тебя, что, специально прислали, как в командировку, да? И про штамп врешь, работает, за милую душу! А теперь захотелось облагодетельствовать, знай наших… Приедешь — скажи, что не вышло.

Сычев остановился, но ничего не сказал. Поднялся по скрипучей лестнице, вышел. Коршунов резко встал, подошел к верстаку. Насос стоял пузатой, неуклюжей грудой металла. Он сбросил его на пол и выбежал на воздух. На пороге столкнулся с Федей. Время шло к обеду, он сумел сыграть десять партий в городки, дышал тяжело, на круглом лице ни одной морщинки, нормальное питание и тренировки шли на пользу.

— Ты на вечер как настроен? В деревню или здесь?

— Не знаю. А что?

— Мне бы ключ от слесарки. У меня через стенку сестра-хозяйка поселилась, все слышно. Выручай.

— Не могу. Верстак разворотишь, — сказал Коршунов, еле сдерживая улыбку.

— Ни-ни, — Федя замахал руками. — Будь спокоен.