Ирина Борисова - Хозяйка Страница 5

Раньше, когда были я, моя семья, несколько друзей и коллег, я тоже мечтала об иной жизни, о встречах с неизвестными людьми. Мне казалось тогда, что есть страны и города, где люди живут иначе, мне хотелось заглянуть в их другую жизнь. Она пришла, приехала, прилетела так близко, вплоть до нашей кухни, и теперь я знаю: как ни живи, одинаково трудно найти истину, а пожив такой насыщенной жизнью семь лет, навсегда избавишься от страха одиночества.

Сейчас меня более занимает вопрос о соотношении понятий «казаться» и «быть», о сочетании реальности и иллюзий. Я думаю, скорее реален или скорее вымышлен наш мир, я склоняюсь к тому, что скорее вымышлен, потому что реальный мир — это только существительные и глаголы, обозначающие предметы и действия, которые можно увидеть и пощупать, все остальное субъективно, и этого остального в жизни гораздо больше.

Я прихожу домой из музея-квартиры, включаю компьютер и ухожу в иное государство. Я прошла в нем эволюцию от изумления, почему нет клиентов, раз открылся мой сайт, до убежденности, что я работаю не за деньги, а просто потому, что так надо. И я заявляла: «Мы никогда не будем нищенствовать!» и держала слово, а потом важность поставленной задачи стала казаться мне преувеличенной, и теперь я пытаюсь распознать манящие меня новые горизонты.

Я живу по ночам в Интернете, я — сова, я перевожу, отвечаю на письма, ищу клиентам квартиры, звоню другим агентам, болтаю, по ходу, с виртуальными друзьями, мне жалко выключать компьютер и ложиться спать, как жалко, наверное, умирать, когда хочется жить. Я жду чудес, как в самом начале, когда я надеялась, что откуда-то оттуда протянется рука, и кто-то поможет или куда-нибудь нас заберет. С тех пор я сама много раз протягивала руку разным людям, и все же я по-прежнему жду чудес, хотя теперь я знаю, что все чудеса внутри.

Можно быть, можно казаться

Когда говоришь с иностранцами на их языке, когда с нарочитым изумлением переспрашиваешь: «Oh, really?», когда, широко улыбаясь, энергично киваешь: «Oh, yes!», или, высоко поднимая брови, трясешь головой: «Oh, no!», когда разводишь руками так, как никогда бы не разводила, говоря по-русски, то воображаешь себя другим человеком, как если бы родилась в другой стране, и маму как будто зовут не Зинаида Васильевна, а, например, Грейс, и сама будто не Ирина Борисова, а, скажем, Айрин Томпсон.

Когда приходишь в дорогой ресторан, в котором целая команда официантов приветствует тебя с таким радушием, будто, и вправду, соскучились и заждались, когда ловят каждый твой жест и подливают в бокал, покажется, что и в самом деле, достойна, забудешь, что попала сюда, скорее, как левый человек, переводчица для клиента, и подумаешь о себе так хорошо, как никогда раньше.

Когда мечтаешь и уверена, что все произойдет, не обращаешь внимания на досадные мелочи текущего — оно кажется временным и неважным. Когда в прошлом было что-то значительное, не идущее в сравнение с измельчавшим теперешним, оно все равно навсегда откладывает свой отпечаток, разорившийся миллионер никогда не ощутит себя нищим, свергнутый царь все равно, царь, хоть и стал бомжом.

Можно быть пожилым и толстым бухгалтером, писать любимой эротические письма и казаться себе юным героем-любовником. Можно быть солидной дамой, матерью взрослых дочерей, и казаться себе еще не жившей, по-прежнему мечтающей о чистой любви девушкой.

Можно быть хорошим писателем, пишущим интересную только себе и сто лет никому другому не нужную ерунду, а можно быть плохим писателем, быть читаемым миллионами, и казаться себе хорошим.

Старики только кажутся нам стариками, по-настоящему, они те же дети, недоумевающие, почему с ними больше никто не хочет играть.

Можно быть, можно казаться, можно зажмурить глаза в темной комнате, когда рядом никого нет, и все равно не поймешь своей истинной сути, вспомнятся лишь вечная беготня, поступки, проступки, удачи, может быть, какой-нибудь поцелуй, и что уж совсем глупо, хорошо сидящие штаны или тесные босоножки.

Правду не найти или очень трудно найти, она, как жизнь Кощея Бессмертного — в зайце, утке, рыбе, шкатулке, яйце, в иголке с отломленным ушком, до которой не докопаться.

Остается одно: подобреть и не очень строго судить друг друга, единственное, что в реальности могут фантомы, неотчетливые пространства, калейдоскопы, такие, как мы.

Бабушка

Ей теперь не бывает хорошо. Я иногда пытаюсь как-то нестандартно ее развлечь, скажем, остановить машину, когда мы едем от очередного врача, и завести ее в какую-нибудь кондитерскую. Но ничего хорошего все равно не получается: она протестует: «зачем?», потом, выбравшись из машины, неверно ступая, идет. Заказывая, я нервничаю, затылком чувствую ее нетерпеливый взгляд, потом она безучастно пьет чай, оживляется только, беспокоясь, не украдут ли машину, потом начинает допытываться, сколько стоили пирожные, и, сокрушаясь, просит, чтобы впредь я не транжирила деньги.

Что касается денег, ссоры из-за них, в общем, тоже позади. Раньше она переписывала цены принесенных мною продуктов, считала в столбик, пыталась мне отдавать. Ругалась, что я купила что-то дорого и не то. Теперь она особо не смотрит, что я принесла, просто складывает в холодильник. Иногда забывает съесть, и мне приходится делать в холодильнике ревизию.

Раньше мы с ней ругались и из-за сельскохозяйственных работ на даче, с которыми, по ее мнению, нельзя было запоздать, и из-за сына Алеши, которому, с ее точки зрения, надо было больше чего запрещать, и из-за коммунистов, которые «заботились о народе». Теперь на даче одуванчики по пояс, двадцатичетырехлетний Алеша — важная персона, попробуй что-нибудь запрети, коммунисты сгинули: получается, что я по всем пунктам ее победила.

Все же, когда я захожу к ней, затюканная налоговой или клиентами, тлеющий огонек былой борьбы неожиданно вспыхнет, когда она привяжется ко мне с тринадцатью рублями, которые якобы надо немедленно доплатить за электричество из-за изменившегося тарифа. Я ругаюсь, говоря об отсутствии времени, о важности и значимости своих дел в отличие от — ее, а она слушает, вытянувшись как солдатик, и, понимая, что боевые действия не оправданы — противник давно уже повержен — я злюсь на себя, заполняя квитанцию.

Она встает рано, но знает, что по утрам меня нельзя будить, потому что ночами я работаю за компьютером, и она долго сидит у телефона, ожидая моего звонка. Я же, проснувшись, зная, что надо ей позвонить, подсознательно оттягиваю этот момент, смотрю сначала электронную почту, потом звоню по делам, просматриваю даже наскоро газеты в Интернете и только потом, собравшись с силами, набираю ее номер.

Если что-то ее еще интересует, это медицина и здоровье. Она подолгу говорит о симптомах, болезнях, таблетках. Я выслушиваю про количество лейкоцитов в последнем анализе, и к чему это может привести, я стараюсь ей звонить, одновременно делая что-то на кухне и держа трубку у уха, а сготовив еду или домыв посуду, устремляюсь назад к компьютеру, прерывая сеанс общения.

В сущности, мы с ней похожи. Гриша как-то определил ее характер, да и мой тоже, тезисом «если можно, значит, нужно». Имелось в виду, что любая возможность любого действия немедленно превращается для нас в необходимость. Она когда-то опрыскивала на даче яблони «тухлой» водой, я теперь добросовестно таскаю ее по всевозможным врачам, то ли потому, что это надо, то ли потому, что это вписывается в мою жизненную концепцию.

В процессе ухода за ней ей отводится скорее вспомогательная роль. Врач говорит о ней в третьем лице, объясняя мне, как ей пить таблетки, а она во множественном числе переспрашивает, как «нам» их пить, не мысля себя отдельно, а только в паре со мною.

Еще недавно она ходила в какой-то дальний магазин за дешевыми продуктами, теперь ей уже туда не добраться и, гуляя, она бесцельно слоняется по дворовому скверику.

Когда она спрашивает, как у меня дела, я сначала отвечаю, что все хорошо, потом, сделав над собой усилие, в общих чертах рассказываю, что именно собираюсь делать, при этом внутренне подбираюсь, потому что она обязательно спросит «зачем?» и добавит, что она бы так никогда не поступила, и станет сулить самые ужасные последствия и сокрушаться, что тогда со мною будет.

Когда она заболевает, то молча лежит, не спрашивая ни о чем и не говоря уже о лекарствах, и я тогда изо всех сил пытаюсь вернуть ее на исходные позиции. В такие дни мы с ней объединяемся в общей борьбе, вызванный врач тоже серьезно расспрашивает именно ее, и, радуясь всеобщему вниманию, желая его немного продлить, она неохотно признается, что ей стало легче.

Так мы с ней и дрейфуем, я загребаю, она крепко держится за меня, иногда я пытаюсь освободиться и ослабить хватку. Но если она разжимает пальцы и начинает опускаться на дно, я хватаю ее за шиворот, и мы снова тянем друг друга в разные стороны.