Дэвид Мэмет - Древняя религия Страница 5

Франку было хорошо. Ему нравилось вдыхать дым собственной сигары и смотреть, как ветер уносит его сквозь решетчатую ограду веранды. «Славные сигары, — думал он. — Такую докуришь — и все. Как будто никто и не курил».

Отличного качества гавайские сигары. А почему нет? Разве он их не заслужил?

«И да, и нет», — думал он.

Да, существуют бедные. Да, существуют больные и угнетенные. И, да, он заработал на этот дом и продолжал работать по двенадцать часов в сутки, да еще в условиях падающего рынка. И кто поручится, что — Боже упаси — фабрика не разорится, не сгорит, не…

«В этом вся суть, — размышлял он. — Нет уверенности. Никакой. Мы придумываем себе понятия о морали и справедливости и облачаемся в них, чтобы прикрыть стыд. Стыд за собственную незначительность. Все зависит от случая. Все».

Он смотрел на женщину в саду.

«Трава чистая, — думал он. — И сухая, юбку не запачкает. Боже правый — вы только взгляните на эту огромную черную задницу».

Он прочистил горло и поерзал в кресле-качалке. Потом стряхнул пепел в высокую напольную пепельницу.

«Тут нельзя суетиться, нельзя слишком часто стряхивать пепел с сигары, потому что пепел остужает дым… если, конечно, это хорошая сигара, — думал он. — С другой стороны, зачем устраивать из этого фетиш?»

«…как делают некоторые», — потянулась параллельная нить размышлений. Это высказывалась другая часть его личности, потише и помельче первой. Он пожурил ее, мягко, но уверенно. Разве не к ней он, собственно, и обращался? Разве не к тому вел? Ведь мог бы просто ответить: «Да, черт возьми, ты прав, все это вычурность и фетишизм». Мог бы, и тогда невидимый собеседник поторопился бы сделать вывод: «Да. Да. Так мы поступаем сами, и так составляем себе мнение. О других людях, которые так поступают». Но он не стал отвечать себе подобным образом. Он возразил этому голосу: «Знаешь, я уверен, что каждый поступает так, как ему удобно». И тогда третий голос, что-то вроде арбитра, добавил: «Если они заплатили за сигару, кому вообще есть дело, как они ее курят?»

Но пользуясь привилегией председателя этой внутренней конференции, он и этот голос попросил помолчать, дружелюбно, но чуточку пренебрежительно ему кивнув. «Я знаю, что ты не станешь кривить душой, чтобы снискать мое расположение, и в некоторой степени даже разделяю твою позицию. Но читать нотации и делать замечания участникам дискуссии все-таки буду я. — Он улыбнулся голосу, словно говоря: — Ну нам-то с тобой эти замечания вообще не нужны. — Помолчал. — Да и не стану я, — подумал он, — порицать то, предыдущее высказывание. Оно ведь не мое, не мне его и осуждать. Разве что, при необходимости, немного „поправить“, да и то по-доброму, дружелюбно».

Но что ни говори, он все же недолюбливал людей, у которых на сигарах скапливался чересчур длинный столбик пепла, поскольку этот пепел неизбежно оказывался либо на лацкане пиджака, либо на ковре. Конечно, можно было рассматривать подобную привычку как признак мужественности, но, учитывая неопрятность, свойственную таким людям, он не мог воспринимать их привычку иначе чем неучтивость, доставляющую много хлопот.

А еще ему было неприятно то обстоятельство, что Большая Сигара неизменно ассоциировалась с образом Еврея. Если и существовала несправедливость по отношению к евреям, то она была связана именно с такой ассоциацией. Ну разве не две стороны у каждой медали?

Он увидел, что Рути, упершись одной ладонью в землю, поднялась с колен и, тяжело выдохнув, встала. «Нелегко, наверное, таскать на себе такой вес, да еще на жаре, — подумал он, с удовольствием отметив, что не чувствует никакого превосходства. — В конечном счете я ведь не себе обязан собственной худобой. Таким меня сделал Господь. — Ветер приподнял край юбки Рути и облепил бедра тонкой тканью. — Славный ветерок! А эти черные нубийские колонны, словно из полированного мрамора. Круглые и гладкие, как прибрежная галька».

Рути обернулась. Букет мелких цветов в левой руке казался крошечным. Под новым порывом ветра ее подол вздулся спереди пузырем.

Она начала подниматься по лестнице.

— Знаю… Знаю, мистер Франк… — сказала она и улыбнулась. Вот она открыла дверь и оказалась на веранде. Медленно прошла мимо него в сторону кухни. — Знаю… — повторила она.

Он понял, что она почувствовала, как в его улыбке сквозит снисхождение, хотя сам бы не мог утверждать с уверенностью, будто улыбается именно снисходительно. Но она — да, она определенно эту снисходительность разглядела. Это было ясно по ее движениям, походке, по тому, как она открыла дверь и как дала ей захлопнуться за собой. А через минуту-другую он услышит звуки из кухни — Рути готовит ужин.

«Впрочем, человек склонен тратить часть своих доходов на создание и поддержание внешнего образа. Даже вынужден это делать. Подобные привычки, — думал Франк, — ничем не отличаются от ежевечерней кружки (или нескольких кружек) пива зашедшего в бар работяги. Никакой разницы. Все мы должны определить свое место, что бедняки, что богачи. А бедняки, как говорят христиане, всегда рядом с нами. По-моему, это цитата из Библии».

Он шел и думал о христианском учении насчет верблюда и игольного ушка и о тех мучительных попытках, которые люди богатые предпринимали в стремлении обойти беспощадный приговор.

«Ну целое представление, — думал он. — Вот, к примеру, говорят, что в каком-то древнем городе, возможно, в Иерусалиме… впрочем, это, скорее всего, просто выдумка, так что пусть будет самое известное место, пусть будет Иерусалим… Так вот, в Иерусалиме были то ли ворота, то ли там была улочка под названием Игольное ушко, а значит… — Он шел и думал о человеческой глупости. — Себя не обманешь. Что такое в конце концов религия?»

И с этим вопросом был тесно связан вопрос о рубахе.

Носил он ее редко, а вот думал о ней часто.

Она висела на крючке у черного хода. Теплая шерстяная рубаха, которую он называл про себя «уличной» или «рабочей». Серая, в редкую светло-зеленую полоску. Рубаха для работы в саду.

Только он не работал в саду. Там работали Том или Ред, друзья («гражданские мужья», как он их про себя называл) Рути.

Эту рубаху он надевал раз пять в году, не больше. В редкие прохладные утра или вечера, когда хотел выйти в сад и выкурить сигару. В таких случаях он брал железный стул из тех, что стояли у черного хода, преодолевал тридцать пять ярдов, ставил его под виргинским дубом, а потом сидел там, курил и поздравлял себя с тем, что решился на такое чуть ли не богемное поведение.

Вылазки эти неизменно предварялись внутренним диалогом, в котором он вставал то на одну традиционную точку зрения, то на другую, а третий голос, «посредник», приводил их к общему согласию.

«Почему бы мне просто не посидеть на свежем воздухе, одевшись, что называется, кое-как, и там, вдали от любопытных глаз, не насладиться сигарой? И даже если меня заметят, что с того? Разве не видел я людей… — Здесь он в знак уважения к невидимым слушателям почтительно кивал головой, дабы те, упаси Бог, не восприняли последующие слова („моего круга“) как признак чванства. Сделав паузу, он продолжал: — …людей моего круга, которые в схожих обстоятельствах открыто пользовались подобной рабочей одеждой, а то и выказывали к ней явную симпатию? Разве не видел я таких людей, причем именно в саду, и довольно часто?»

Здесь внутренний голос, обычно игравший роль оппонента, замечал, что рабочую рубаху следует надевать для работы в саду. Ну и так далее.

Потом, как правило, вступал третий голос, напоминавший, что он на пути в кабинет, где хотел покурить, и он проследовал туда в превосходном настроении. А в превосходном настроении он пребывал по той причине, что ему был по душе его либерализм, позволявший наслаждаться философскими размышлениями, доступными лишь внутренне свободным людям.

А в те редкие случаи, когда он выходил посидеть под дубом, голос-оппонент неизменно превозносил его консерватизм, столь глубоко укорененный, что он мог позволить себе действовать уверенно и здраво, не обращая внимания на условности.

Надевал он эту рубаху редко, но преследовала она его круглый год: он обещал себе, что от нее избавится. Время от времени они с женой отбирали старые ненужные вещи и отдавали их прислуге. И он давно собирался отдать ей эту рубаху, чувствуя неловкость от того, что хранит вещь, которой так редко пользуется.

Но когда жена собирала старые вещи — а проделывала она это один-два раза в году, — он долго колебался перед тем, как положить в стопку эту рубаху. Долго спорил с собой, наконец, принимал решение отказаться от ненавистного предмета одежды. После чего, промаявшись весь день, возвращался к стопке, забирал рубаху и вешал ее на старое место — крючок у черного хода.

Мысль о данном и неисполненном обещании возвращалась к нему так часто, что как-то раз он предположил, что она вовсе не покидает его сознания, что в любой момент он одновременно занимается двумя вещами: каким-то текущим делом и самобичеванием по поводу собственной слабости, не позволяющей ему избавиться от старой рубахи.