Инна Гофф - Не верь зеркалам Страница 5

Близился полдень. В красном уголке звукооператор Петя уже приготовился к записи. Стан оживал. Наконец появился тот, кого ждали, бригадир шестой бригады Залужный, рослый мужчина с тяжеловатыми, красными от работы на ветру и недосыпа глазами. Первый завладел им Кругликов. Вопросы Кругликова были трафаретны, они вызывали такие же трафаретные ответы. Впрочем, орешек попался не из легких. Бригада Залужного уже второй год держала знамя по району, и бригадир, герой многочисленных репортажей, в бумажку не глядел, но говорил как по писаному.

Вера разглядывала плакат на стене красного уголка – «Могучее зернышко» – гигантский пшеничный колос, составленный из мешков. Каждое зерно – мешок.

Залужный кончил говорить, Петя включил воспроизведение. Заметно было, что бригадир слушает свою речь в записи с удовольствием. Голос Залужного звучал монотонно, чуть простуженно. Он рассказывал о том, что механизаторы шестой бригады ведут сев кукурузы, кончают свеклу. Он говорил «в эту ве́сну», делая ударение на первом слоге, и эта единственная неправильность в записи тревожила Кругликова – Вера увидела это по его бегающим глазам, – но поправить героя бригадира он не решался.

Вера смотрела на бригадира, на его большие руки в солярке, въевшейся в трещинки, и думала – женат ли он, есть ли у него детишки? Наверно, есть. Двое. Или трое. Такие же белоголовые, мал мала… И жена-казачка небось красавица, в ушах – сережки-бубенчики… Каков он с ней? Такой же степенный, медлительный?.. А в ревности, должно быть, крут… Многое хотелось ей знать о человеке. О каждом. В этом и был секрет Веры Межонок, «мастера солнечных репортажей», как называли ее у них в редакции.

Бабушка любит смотреть, как Танька ест. Подаст на стол, а сама сядет сбоку, подопрет голову и приговаривает:

– Моя ты рыбочка! Ешь, поправляйся… Ешчо налью. Ты ж растешь, тебе питаться надо как следует… Вон лазиночка какая вытянулась. И куда твоя дорогая мамочка глядит? И чего это, скажи, ее по свету мотает?

– Профессия такая, – говорит Танька. – Она же по делу ездит, а не так просто… Значит, послали.

– А где же ты обедаешь, когда бабушки нет?

– В школьном буфете.

– Моя ты рыбочка!

– У нас хороший буфет. Можно взять яйца крутые или сосиски с пюре. Только борщ невкусный. Я вместо борща лимонад беру. Два стакана.

– Так-так, – приговаривает бабушка, глядя на Таньку светлыми, непонятными глазами. – А батька где обедает?

– На заводе. Там у них столовая.

– Тоже лимонад пьет? И нравится ему такая жизнь, твоему батьке? Наверно, нравится. Другой бы давно вас кинул, и тебя и матку твою…

Танька внутри вся сжимается. Так и хочется сказать: «Это мы от папы уходим к тете Людмиле». Но Танька уже не маленькая. Она даже обиделась, когда мама, уезжая в Усть-Лабинскую, отозвала ее и сказала:

– Если бабушка спросит, как мы с папой живем, скажи «хорошо». Мы ведь и в самом деле живем хорошо, правда?

– Правда, – сказала Танька. Она сердилась на нее за этот разговор. Неужели Танька такая дурочка? Станет рассказывать бабушке. – Только больше я к тете Людмиле не пойду, – строго сказала Танька маме. – Так и знай. Если захочешь опять убежать, беги одна. Я останусь с папой.

– Ладно, – сказала мама. – Договорились…

Они друзья, а друзей не выдают.

– Мы живем хорошо, – говорит Танька, кладя ложку. – Не хуже людей. – Она где-то слышала это выражение, и оно ей понравилось. – Папа нас любит, и мы его тоже…

– Так-так, – приговаривает бабушка. – И не спорите никогда?

– Нет.

– Ну и слава богу!

Танька вырывается наконец на волю, во двор. Здесь солнце и ветер. Ах, какой ветер! Он пахнет морем. Если б не горы, Танька бы увидела море. Она глазастая. Но море скрыто за горами, и только ветер, перевалив через них, приносит сюда его солоноватый запах. Каждым листочком звенят на ветру тополя. Хлопают листы жести на крыше. Но всего интереснее наблюдать за бельем, что сушится на веревке, протянутой через двор. Ветер раздувает детские платьица, как будто в танце. А рукава мужских рубах наливаются ветром; как мускулами. Вчера Сашка Петров из первого подъезда показывал ей свои мускулы, а она ему свои. Конечно, у Сашки мускулы больше. Во-первых, он в шестом классе, и, во-вторых, он мальчик. Кроме того, он занимается в спортивной школе, и ему ничего не стоит перевернуться на турнике подряд два раза. Турник во дворе есть. А рядом качели. Обычно они с Сашкой беседуют так: Сашка болтается на турнике, а Танька качается на качелях. И сейчас Танька раскачивается на качелях и поет на манер Робертино Лоретти:

– Шамай-ка! Шама-а-ай-ка!

Шамайка – это такая рыба. Есть рыбец, и есть шамайка. К приезду бабушки папа достал шамайку, и мама его даже поцеловала за это.

– Шамай-ка! – поет Танька, все выше подлетая на качелях. – Шама-а-айка!

Хорошо, когда солнце и ветер! И море за горами, пусть даже его не видно. Главное, знать, что оно есть.

– Шамай-ка! – поет Танька и поглядывает на Сашки-ны окна – он живет на третьем этаже. – Шама-а-айка!..

Сашка не заставляет себя ждать. Вот мелькает в окне за тонкой занавеской его курчавая голова, а спустя минуту Сашка выходит во двор. Он стоит у подъезда, насвистывая и спрятав руки в карманы, а потом ленивой походкой направляется к турнику.

– Привет! – говорит он и повисает на турнике.

– Привет, – отвечает Танька и раскачивается так, словно хочет достать до неба.

Они не виделись целых четыре дня. На Сашке новая голубая тенниска с белым воротником.

– Где пропадала? – спрашивает Сашка и выжимается на руках.

Руки у него уже успели загореть. Сашка быстро загорает. Летом он совсем черный. Танька раскачивается, придумывая, что бы соврать. Не скажешь ведь: «Мы уходили от папы».

– Я с мамой ездила. В командировку, – говорит она.

– Зачем? – спрашивает Сашка и опрокидывается вниз головой на вывернутых руках.

– Надо было, – говорит Танька, подлетая в небо. Она думает, что бы такое сочинить, если Сашка станет расспрашивать. В командировках с мамой Танька действительно бывала, но давно. Когда была маленькая. Мама уходила по делам, а Танька оставалась в приемных учреждений, с красивыми секретаршами, и в заводских проходных, со стариками вахтерами в телогрейках или гимнастерках, смотря по времени года. Секретарши рассказывали ей сказки, вахтеры делали кораблики из газетной бумаги. От секретарш хорошо пахло духами, от вахтеров – табаком. Вот и все Танькины воспоминания о ее ранних командировках. С тех пор как Танька выросла, мама в командировки ее не берет.

– А еще мы встречали бабушку, из Минска, – говорит Танька. – Она у нас гостит. Сегодня мы с ней пойдем в парк…

– Старенькая бабушка? – интересуется Сашка, выворачиваясь на турнике. – Лет сто?

– Сам ты старенький, – возмущается Танька. – Вон погляди, она на балкон вышла…

Сашка выжимается на руках и разглядывает Танькину бабушку. Бабушка стоит на балконе, как на капитанском мостике. Прямая, высокая, с гордо поднятой головой и золотой косой, свернутой на затылке.

– Законная бабка, – оценивает Сашка.

– Она начальник цеха, – говорит Танька. – У себя на бисквитной фабрике.

– На бисквитной? – Сашка перебирает руками, передвигаясь на турнике от одного столба к другому и подергиваясь, как лягушка. – Вот небось поела за свою жизнь бисквитов…

– Она их не любит, – раскачиваясь, говорит Танька и машет бабушке.

Сашка выжимается на руках и ныряет вниз головой. Руки у Сашки худенькие, но сильные, тело легкое. Таньке приятно, что бабушка смотрит с балкона.

Потом, когда они обе принаряженные – бабушка в новом лиловом платье и шерстяном жакете, а Танька в белой кофточке и синей плиссированной юбке, из которой давно выросла, – шли к остановке троллейбуса, Танька все ждала, что бабушка спросит о Сашке, но бабушка молчала, только улыбалась, щуря на солнце серые глаза. Или говорила совсем не про то – про город, что ей здесь очень нравится, и про погоду – прямо лето, подумайте, в жакете жарко. В троллейбусе люди оглядывались на бабушкин белорусский говор, и Танька немножко стеснялась, пока какой-то дяденька не обратился к бабушке: «Вы, гражданочка, часом, не из Беларуси? Я гавару, моя землячка!»

Дяденька говорил так же, как бабушка, – «часом», «гавару». Они оба обрадовались и стали вспоминать свои края, бульбочку и липничек, и все в троллейбусе слушали и смеялись. Наконец земляк сошел, чуть не проехав свою остановку, а вскоре и они с бабушкой вышли. Бабушка была веселая и все приговаривала:

– Ты подумай, земляка встретила! И как это люди со своей земли уезжают? Конечно, ты еще малая это все понять. Что для человека значит родина… Ты с мое поживи на свете, испытай, сколько я испытала…

В парке пахло прелым прошлогодним листом и молодой травой. Каменные львы улыбались своим тайным мыслям. Доцветали, осыпаясь, кусты черемухи. Белый цвет ее ложился на воду небольшого пруда. В пруду плавали утки и лебеди, а по берегу, на другой стороне, разгуливали павлины. Вокруг пруда стояли скамейки. Они с бабушкой сели на одну из них и стали ждать, пока павлин распустит свой зеленый веер.