Дафна дю Морье - Опасный мужчина Страница 5

— Элф обещал сегодня вечером позвонить в «Джи-Эн», — сказал Боб. — Если мы не позвоним, будет скандал. Завтра в восемь утра Бэрри должен быть на площадке.

— У нас еще шестнадцать часов, — сказал Кен.

Бэрри вышел из воды. Он выглядел великолепно. Никогда не скажешь, что уже больше тридцати лет он был кумиром всех домохозяек.

— Чего ты все лезешь в море? — спросил Кен с кислой миной.

Бэрри сел и принялся вычищать песок между пальцами на ногах.

— Оно напоминает мне о прошлом, — сказал он. — Как будто я снова в Херн-Бэй.

Ребята упаковали провизию и собрали подушки и матрасы. Стоило ехать на Пончо-Бич, если ему только и нужно, что в Херн-Бэй. Мэй права — ничего они о нем не знают.

— Выкинули почти тысячу долларов, — сказал Кен, снова усаживаясь за руль.

— Не своих, — сказал Элф. — За этот пикник платит компания.

Они свезли Бэрри домой, надели на него вечерний костюм, потом все отправились ужинать в «Серебряную туфельку». Элф договорился от имени «Дж. Э.», что три прелестные девицы будут наготове и подсядут за их столик. Бим изумительно провел время, равно как и Пэт; Кен и Боб подкатывались — хотя и без особого успеха — к очаровательной японочке, которая только утром приехала в Голливуд. Бэрри же все время ныл, что ему не дают овсянки, и рвался позвонить Мэй спросить, что делать.

— О'кэй, — сказал Элф. — Валяй, иди звони.

Он был сыт по горло. Время близилось к полуночи. От девиц проку не было. Не было проку и от ямайских борцов. И от корейских акробатов, которые в свое время зажгли искорку в погасших мертвых глазах Гарри Фитча, годами мотавшегося по миру и испробовавшего все, что только было под солнцем, — от них тоже не было проку. Наступил последний час. Возможности ребят иссякли.

— Завтра, — сказал Элф, когда Бэрри ушел звонить, — все мы, сидящие за этим столом, будем безработными.

Тем временем Бэрри позвал официанта и попросил показать ему, где телефон, а также дать взаймы доллар. Телефон находился прямо против дамского туалета, в дверях которого стояла уборщица с вязаньем в руках. Из ресторана еще никто не выходил, и делать ей пока что было нечего. Увидев Бэрри, она чуть-чуть улыбнулась и продолжала вязать. Это была полноватая женщина средних лет, старомодно седая — только прямо посередине виднелась прядь рыжих волос. Бэрри не обратил на нее никакого внимания. Он легко дозвонился до Мэй и услышал ее голос.

— Это ты, дорогая? — сказал он. — Я что-то плохо тебя слышу.

— У меня подвязан подбородок, — пояснила она. — Косметическая маска. А как у тебя дела, милый?

— Прекрасно, — сказал он. — Все великолепно.

— Откуда ты звонишь? Ты с ребятами? — спросила она.

— Мы в каком-то ночном клубе, — ответил он. — Нас тут много.

— Что значит «много»? Кто там с вами? — спросила она.

— Не знаю, как их зовут, дорогая, — сказал он. — Какая-то японка, прямо с самолета, акробат с сестрой и две такие смуглые, с Ямайки…

И тут с телефоном произошло что-то странное, и Бэрри не мог докричаться до Мэй, хотя сам отчетливо слышал ее голос, который повторял:

— Что вы там делаете? — как-то странно и очень возбужденно.

Бэрри решил, что говорить ей мешает подвязанный подбородок. Затем телефон вновь заработал нормально.

— У нас все хорошо, — сказал Бэрри. — Мне только одно не нравится. Меня тут кормят бифштексами, а я хочу овсянки.

Мэй молчала. Наверное, она думала, как ему помочь.

— Ты завтра работаешь? — спросила она.

— Наверное, — ответил Бэрри. — Я точно не знаю.

— Что вы делали целый день?

— Мы были на Пончо-Бич.

— На Пончо-Бич?.. — Голос Мэй звучал так, как будто ее душили.

— Дорогая, сними повязку, — попросил Бэрри. — Я ни черта не слышу.

Наверное, он чем-то рассердил Мэй, потому что ему послышалось, что она говорит, чтобы он шел есть свой идиотский бифштекс, а это было нехорошо с ее стороны. А еще она говорила что-то про свои лучшие годы, и как она его любит, и неужели все это должно полететь из-за его карьеры и спрашивала, что было на Пончо-Бич.

— Ну что ты дергаешься, — сказал он. — Я далеко не заплывал. У ребят там животы расстроились, а я ничего. Абсолютно ничего. Все было прекрасно.

Тут телефон совсем смолк, и телефонист сказал, что там повесили трубку. Это уже никуда не годилось. Видимо, Мэй не понравился косметический кабинет в клубе. Бэрри вышел из будки.

Перед туалетом он увидел уборщицу. Она улыбалась и, кажется, хотела что-то сказать. Бэрри полез в верхний карман за ручкой. Ребята научили его держать ручку наготове для автографов. Он снял с ручки колпачок и ждал. Но в руках у женщины не было ни книжки, ни меню, чтобы он расписался на обороте. Бэрри ждал.

— Где мне написать? — спросил он наконец.

— Что написать? — спросила женщина.

— Автограф, — сказал Бэрри.

— Я не просила автографа, — сказала женщина.

— О, прошу прощения, — сказал Бэрри.

Он закрыл ручку и спрятал ее в карман.

— Совсем не изменился, — сказала женщина.

Бэрри почесал в затылке. Когда-то ребята научили этому естественному жесту, и Бэрри пользовался им в ответ на комплименты поклонников. Слова при этом не нужны.

— Помнишь Уинди-Гэп? — не отставала женщина.

Бэрри взглянул на нее пристально. Уинди-Гэп… Забавно, не далее как сегодня он вспоминал Уинди-Гэп. Как раз, когда выходил из воды после второго купания и выскочил на мелкое место, он наступил на маленькую ракушку — это-то ощущение ракушки под ногой и заставило его вспомнить пляж в Херн-Бэй и место недалеко от мола, где он обычно скидывал штаны и рубашку. Там была такая щель в молу, из нее прямо на него тянуло восточным ветром, и Бэрри боялся простудиться и торопился поскорее раздеться и натянуть плавки. Кто еще в целом мире мог знать о Уинди-Гэп? Только он сам… и… Бэрри еще пристальнее взглянул на женщину, и тут все вокруг как будто куда-то ушло, и ему снова стало семнадцать лет, и он стоял длинный, худой и дрожащий в синих плавках, а рядом была Пинки Браун в ситцевом платьице — она смеялась и щекотала ему голые пятки сачком для креветок.

— Ну, — говорила Пинки, — давай ныряй же!

— Я не хочу мочить голову, — говорил Бэрри.

Тогда она спихнула его с мола, и он навсегда запомнил это жуткое ощущение бурлящей воды и поющего шума в ушах и как он захлебнулся и начал задыхаться и чуть не вдохнул. Он вырвался на поверхность и, бешено работая руками, устремился к берегу и вылез, а Пинки бежала по молу, удирая от него. Он пустился вдогонку, поскользнулся, упал, ударился лбом о пень, весь покрытый ракушками, и лоб начал кровить. Он закричал:

— Пинки!.. Эй, Пинки, не уходи!

Она обернулась и увидела, как он стоит, дрожа от холода и пытаясь зажать рану непослушными пальцами. И она побежала к нему, на ходу доставая платок из кармашка трусиков.

— На вот, возьми, — сказала она презрительно, а потом, видя, что кровь все идет, обмотала ему платком голову и стояла, прижимая его пальцами. Когда кровь прекратилась, она взяла платок, и они спустились на берег и сидели на одежде Бэрри неподалеку от Уинди-Гэп, и Бэрри накинул на плечи куртку, чтобы не простудиться. А потом он начал целовать Пинки и целовал, пока ей не надоело и она не отпихнула его. После этого они сидели и жевали херн-бэйские леденцы. Он и сейчас слышал, как они хрустят во рту.

Уборщица из дамского туалета смотрела на него и улыбалась, и впервые за тридцать лет Бэрри Джинз вдруг почувствовал, что щека у него дрогнула и мышцы подбородка чуть-чуть расслабились.

— Да, — сказала женщина. — Пинки Браун. Она самая.

Если бы рядом находились газетчики, они увидели бы такое выражение лица Опасного мужчины, какого никогда прежде не видел ни один из его поклонников. Можно было бы сказать, что он переживает. Или, как теперь говорят, «его достало».

— Черт, — произнес Бэрри. — Вот черт! Как я рад, Пинки.

Он протянул руку, и женщина, сунув вязанье под мышку, пожала ее.

— Я тоже рада тебя видеть, Бэрри, — сказала она.

Бэрри посмотрел вокруг себя, пытаясь осознать происходящее, потом сказал:

— Пойдем к нам. У нас там столик.

Женщина покачала головой.

— Не могу. Мне нельзя уходить, пока мы не закроемся. А это будет только около трех.

Бэрри посмотрел на табличку над дверью: «Дамская комната», потом увидел туалетные столики и высокие зеркала внутри.

— Ты здесь работаешь, Пинки? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Я здесь с самого начала. Меня устраивает. Дети выросли, переженились, дома сидеть скучно.

Она снова принялась вязать. Что-то длинное и широкое. Он протянул руку и потрогал вязанье.

— Когда-то ты связала мне шарф, — сказал он. — Я тогда болел гриппом. Тот шарф тоже был белый, и на нем были веселые красные собачки.

— Точно, — поразилась она. — Ну и память у тебя. А сейчас я вяжу одеяльце для очередного внука. У меня их уже двое.