Ирина Левитес - Отпусти народ мой... Страница 5

Скоротечные романы Лизу не прельщали, впрочем, как и ее сестер. Да и не принята была распущенность в их пуританском замкнутом мире. Лиза очень много работала, иногда по двое суток не выходя из больницы, что чрезвычайно изматывало ее. Но так складывались обстоятельства: то сестер не хватало, то все ставки были заняты, но приходилось подменять заболевшую сотрудницу.

Она работала в больнице восьмой год, и ей уже два раза предлагали стать старшей сестрой. Но она сомневалась, хватит ли у нее характера командовать.

Однажды промозглым осенним вечером Лиза, санитарки Глаша и Маруся сидели в сестринской, резали марлю на салфетки и крутили бесчисленные шарики и турунды. Рядом, на огромной чугунной печи, набитой полусырыми дровами, кипели в никелированных стерилизаторах монотонно позвякивающие инструменты. Плановые операции были закончены, операционная вымыта, эмалированные тазы опустошены. Можно было расслабиться и поболтать, надеясь, что никого не привезут в экстренном порядке.

В сестринскую заглянула молоденькая сестричка из инфекционного отделения, расположенного в соседнем корпусе. Видимо, на улице пошел дождь — ее белая косынка была вся в мокрых пятнах. Круглое добродушное лицо сестрички пылало возбужденным румянцем. Она с порога выдохнула:

— Елизавета Евсеевна! Помогите! Я сегодня первый раз одна дежурю. А у нас больной тяжелый, с малярией. У него температура сорок и семь десятых.

— Так пригласите доктора, — спокойно сказала Лиза.

— Павла Петровича вызвали к больному. Я его жду-жду, а он все не возвращается. А что делать, не знаю. Я все забыла!

И слезы градом покатились по тугим щекам.

Лиза набросила пальто и побежала вместе с новенькой в инфекционное отделение. В процедурном кабинете вымыла руки, по хирургической привычке тщательно потерев их щеткой.

— Подайте спирт и лоток, пожалуйста, — попросила сестру.

Та с готовностью метнулась к шкафу и подала бутыль и эмалированный лоток. Лиза смешала в равных дозах спирт и воду, взяла салфетки и объяснила, что нужно больного обтереть, тогда и температура снизится. Новенькая уже не плакала и почти успокоилась. Но Лиза, с сомнением посмотрев на нее, решила довести дело до конца.

— Может быть, вместе пойдем? Больной, говорите, тяжелый…

— Да! Пожалуйста! Миленькая Елизавета Евсеевна! Пойдемте вместе. С вами я не боюсь. Вы только не думайте, я потом привыкну. Пойдемте, я покажу. Он у нас в боксе лежит.

И, подпрыгивая от нетерпения на коротеньких толстеньких ножках, новенькая заспешила по коридору.

В палате стояла кровать, почти вплотную придвинутая к окну. В ногах, на металлических перекладинах спинки, висел скорбный лист. Лиза прочитала: «Левин Борис Михайлович, 1898 г. р. DS: малярия». Ниже надписи температурная кривая, вычерченная красным карандашом, панически взметнулась вверх. Лиза взяла безвольно брошенную руку, нашла пульс. «Учащенный, но хорошего наполнения», — привычно отметила. Больной лежал с закрытыми глазами. Когда сестры вошли в палату, его веки слегка дрогнули, но, видимо, даже это движение было для него непосильным. Его лицо пылало от жара, иссушенные запекшиеся губы тесно сомкнуты. Лиза взяла с тумбочки поильник и бережно напоила больного, потом обтерла горячее тело салфетками, смоченными смесью воды и спирта, а на лоб положила мокрое полотенце.

В палате стояла густая тяжелая духота. Лиза настежь распахнула оконные створки. Из парка ворвался прохладный влажный воздух, пахнувший палой листвой. Лиза обернулась к больному и заметила, что он внимательно смотрит на нее.

— Что, больно? Голова кружится? — встревожилась Лиза.

— Снимите, пожалуйста, очки.

— Что? Как вы сказали? — она растерялась. Такого странного бреда она в своей практике еще не встречала.

— Снимите очки, — он умоляюще посмотрел на Лизу, и та, почему-то подчинившись, послушно сняла их. Пациент немедленно превратился в зыбкое пятно, сливающееся с наволочкой.

— Так это вы? Неужели это вы? Я вас искал… Помните дом на Верхнем Валу?

И тут Лиза вспомнила весну почти десятилетней давности. Сирень в палисаднике. Две девчонки, умирающие от смеха на подоконнике.

— Ах, это и вправду вы? А мы с подругой так глупо себя вели.

— Ничуть не глупо. Подругу вашу я и не помню. А вас… так долго… искал…

— Молчите! Вам нельзя говорить.

— Хорошо. Только не уходите. Вы не уйдете?

— Нет.

Лиза села на стул рядом с постелью. Изредка вставала, чтобы смочить холодной водой полотенце и поднести к пересохшим губам поильник. Новенькая сестричка давно убежала. В палате было тихо. Только едва слышно тикали ходики на стене, отмеряя секунды, минуты, часы…

Лиза еще не знала, что для нее и Бориса наступила новая жизнь. Она еще не знала, что выйдет за него замуж, правда, сохранив фамилию отца — Гольдман. Она не знала, что через три года у них родится первый и единственный ребенок — девочка Оля.

Раньше всех из трех сестер собралась замуж Ревекка. Ее женихом был молодой, но подающий надежды архитектор. Несмотря на то, что в стране, едва оправившейся после гражданской войны, пока о строительстве никто не помышлял, он упоенно рассказывал невесте о своем будущем мосте через Днепр.

Он мечтал построить мост, легкий и ажурный, почти без опор. Проекты, расчеты и чертежи были полностью завершены. Собирались расписываться осенью, но в августе архитектор утонул в Днепре во время купания.

Ревекка никогда больше ни с кем не встречалась, замуж так и не вышла, никому о своих чувствах не рассказывала. Всю жизнь посвятила сестрам, переложив на свои плечи хлопоты постаревшей Соси.

А мужчины на нее заглядывались. Она была красива: тонкие правильные черты и безукоризненный овал лица, насмешливый изгиб ярких губ, не знавших помады. Над прекрасным высоким лбом пышные вьющиеся волосы светло-каштанового оттенка были всегда безжалостно приглажены и собраны в старорежимный пучок. В моду входили стрижки и короткие платья с заниженной талией, но Ревекка, отказавшись от суетного женского тщеславия, носила темные прямые юбки, открывавшие точеные щиколотки, да строгие блузки, заколотые у ворота камеей, перешедшей от Соси к средней дочери. Эти пуританские наряды не могли скрыть пропорций ее выточенной фигуры, гордой осанки, тонкой белой кожи лица, шеи и рук.

Но ни один мужчина не осмеливался рассчитывать на иные отношения, кроме дружеских. Видимо, потенциальных поклонников отпугивало полное отсутствие интереса к их персонам в выражении спокойных серых глаз Ревекки.

Впрочем, носить свое редкое имя ей тоже оставалось недолго. Когда маленькая Оля будет одновременно учиться ходить и говорить, сложное «Ревекка» она сократит до простого и понятного «Века». Вслед за малышкой все взрослые, не только родные, но и знакомые, станут к ней обращаться именно так. А Века не будет возражать.

В первые дни войны Лизу мобилизовали, и она со своим госпиталем уехала из Киева. Призвали в армию Бориса. Он сумел вырваться на пару часов из полка, чтобы попрощаться с Олей и Векой. К дому подъехал грузовик, в него наспех забрасывали вещи те, кто рискнул уехать в эвакуацию. Борис помог Веке перелезть через деревянный борт в кузов, забросил туда пару потертых фибровых чемоданов и тюк с подушками, одеялами и старой детской перинкой. Следом подсадил Оленьку, прижав к себе на секунду ее черную, курчавую, как у цыганенка, голову, и остался на пустынной улице.

Десятилетняя Оля навсегда запомнила, как отец молча стоял, опустив руки и глядя дочери прямо в глаза. Больше Оля его никогда не видела. Даже бумага с казенной формулировкой «Пропал без вести» так и не пришла.

«Киев. 28 июля 1941 г.

22 часа.

Дорогая Лиза!

Твое письмо с Кременчуга, письмо и телеграмму с Миргорода получили сегодня 28/VII— 41 г. Когда ты получишь мое письмо, ты поймешь и успокоишься.

От Олечки и Веки получили открытку с г. Сумы, где они были 14 июля, только 25/VII. Писали, что едут на Харьков. В вагоне устроились неплохо. Возможно, что они уже на месте и устроились, но пока мы получим от них весточку, пройдет некоторое время.

Папа, мама и Берта пока в Киеве. Я бываю ежедневно дома и вижу и говорю с ними по 30–40 минут, не считая разговоров по телефону несколько раз на день. Анюты и Нони нет в Киеве. Я даже не знал, когда они уехали. На Лукьяновке не был, и не знаю, где мои все родители.

Родная Лизочка! Прошу тебя быть героем, то есть таким, каким должен быть начальствующий состав нашей Красной Армии. Я полагаю, что ты будешь молодцом, и когда мы снова встретимся, я начну снова в тебя влюбляться.

Лизочка! Я не могу тебе описать всего того, что я сейчас переживаю. Я очень волнуюсь за тебя. Ты ж такая растяпа, впервые „вышла в люди“. Как ты живешь? Как ты устроилась? Ведь в твоем положении, когда ты сама, и рядом нет ни мамы, ни меня, надо быть разумной, не делать глупостей и уметь постоять за себя. Учти это и будь молодцом.