Александр Попов - Солнце всегда взойдeт Страница 5

Утка-"папка" выплыла на середину озера и – внезапно исчезла, как испарилась. Я протер глаза. Точно, ее нет. Но немного погодя понял, что она нырнула; не появлялась долго. Я стал беспокоиться – не утонула ли. Но через минуту утка, уже в другом месте, как поплавок, выпрыгнула из воды, подняв волны и держа что-то в клюве.

Я порылся в карманах, нашел хлеб, две конфеты, хотел было кинуть уткам, как вдруг раздался страшный грохот, будто саданули по пустой железной бочке. Я вздрогнул, сжался и зажмурился. Замершее сердце ударилось в грудь. Открыл глаза – хлесталась крыльями о воду, вспенивая ее, утка-"папка", пытаясь взлететь. И, видимо, взлетела бы, но прокатился громом еще один выстрел, – теперь я уже понял, что стреляли из ружья. Утка покорно распростерлась на кусках кровавой пены. Утята куда-то сразу спрятались.

Из кустов вылетела крупная собака, с брызгами погрузилась в воду, жадно и шумно ринулась к убитой утке. На поляну вышел сутулый, крепкий мужчина, закурил.

Назад я брел медленно, опустив голову. Потом этот мужчина пришел к папке, – оказалось, они вместе работали. Сидели на берегу, хлебали уху, шумно разговаривали, что-то друг другу доказывая. Я не мог понять, как папка может сидеть рядом с человеком, который убил уток. Подумалось, что мой отец такой же плохой человек, но я испугался этой мысли.

5. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Пятого июля мне исполнилось девять лет. Мама и сестры накрывали на стол, а я встречал гостей. Губы у меня расползались в улыбке и щеки вспыхивали, когда очередной гость вручал мне подарок; я их складывал на свою кровать. Чего только не было в этой пестрой куче! – кожаный мяч, заштопанная боксерская перчатка, пневматический пистолет, рыболовные крючки и поплавок, книги, рисунки, набор разноцветных камней. Но самый дорогой для меня подарок лежал в кармане темно-синего пиджака, который мне подарили родители, – носовой платок, пахнущий духами, с вышитыми жарками и надписью: "Сереже в день рождения. Оля". Все гости были нарядные и красивые, но выделялась Ольга Синевская, и единственно на ней я задерживал взгляд, и единственно для нее шутил. Например, присосал к губе колпачок от авторучки и показался Ольге. Она засмеялась и состроила рожицу.

Ольга красовалась в белом платье с кисточками на пояске. На ее завитой головке бабочками примостились и, мерещилось, вот-вот взлетят пышные белоснежные банты.

Я все поправлял пиджак, который и без того недурно сидел на мне, стряхивал с него пылинки и озирался, особенно часто смотрел на свою подругу: понимают ли они, какой я сегодня красивый и необычный в новеньком с иголочки пиджаке?

Мама пригласила к столу. Она была нарядная, помолодевшая и, не как в будничные дни, много улыбалась. Руки потянулись к пирожному и конфетам, запенился в стаканах напиток. Когда взрослые на нас не смотрели, Арап высоко, чуть ли не до потолка, подкидывал конфету и ловил ее ртом. Ни одна мимо не пролетела! Девочки смеялись, а мы, мальчишки, пытались вытворить как Арап, но у многих не получалось. Олега Петровских так даже подавился. Из пяти конфет я поймал три. С намерением понравиться Ольге и рассмешить ее, решил перещеголять всех: ножом высоко подкинул кусочек торта. Открыл рот, однако торт выбрал для посадки мой левый глаз. Сестра Лена сразу же сообщила о моей выходке маме. Мама лишь улыбнулась – что совершенно не устроило Лену.

Мы с Арапом налили в стаканы напиток, воображая его вином, чокнулись и, выпив, поморщились, будто горько. Второй раз у нас не получилось: мама увидела, когда мы чокнулись, и погрозила мне пальцем.

Синя – Лешка Синевский, брат Ольги – ел пирожные, конфеты, орехи, все сразу, запивая напитком. Арап шепнул мне:

– Серый, отвлеки Синю: я придумал одну штукенцию.

Я обратился к Сине, он повернулся ко мне. Арап на место его стакана поставил свой, в котором предварительно размешал большую ложку соли. Многие, затаив дыхание, смотрели на Синю. Он откусил пирожное и опрокинул в рот содержимое стакана. Его глаза дико округлились, щеки надулись. Застыв, он несколько секунд смотрел на нас, а потом со всех ног кинулся на кухню. От хохота, наверное, затряслись стены.

Сестра Люба крутила пластинки, а мы, взявшись за руки, кружились или прыгали. Брат Сашок танцевал в центре круга с Марысей, взяв ее за лапки и притопывая. Кошка неуклюже переминалась и горящими изумрудными глазами с неудовольствием смотрела на своего партнера. Укусила его за руку и шмыгнула под кровать.

– А теперь – парами, – объявила Люба и поставила новую пластинку. Поплыла спокойная мелодия.

Мы, мальчишки, замялись: надо было пригласить девочку на глазах у всех. Люба лукаво поглядывала на нас. Девочки всеми силами пытались изобразить на своих лицах равнодушие. Смелее всех оказался Арап: он развязно, с засунутыми в карманы руками, подошел к Насте. Она вспыхнула и, опустив глаза, неловко подала кавалеру свою пухлую розоватую ручку. Я пригласил Ольгу; она театрально-плавно положила руки на мои плечи. Я замешкался – не знал, куда девать свои руки, и, почувствовав, что краснею, поспешно бросил их на талию удивленно на меня посмотревшей подруги. Ее лицо находилось в нескольких сантиметрах от моего, а широко открытые глаза настойчиво и смело смотрели на меня. Я, неожиданно для себя растерявшись, стал бестолково крутить головой, словно что-то искал. Мое сердце замерло, когда наши взгляды встретились.

В тот вечер я долго не мог уснуть. Под моим ухом на подушке тяжело дышал старый Наполеон. Я шептал ему на ухо:

– Я люблю. Слышишь, дурачок? А ты Марысю любишь?

Кот встряхивал головой и останавливал на мне светящиеся в темноте глаза.

6. СНОВА ТУЧИ. СНОВА СОЛНЦЕ

Через несколько дней я с мальчишками пошел к реке. Путь лежал через лесозавод. Проходили мимо погрузки. Пыхтел и фыркал тепловоз, носились юркие автопогрузчики. Я подбежал к отцу, обнял его за тугую обнаженную талию. Он мне улыбнулся, слегка шевельнув усом, на котором сверкали капли пота. Работал он не спеша, с деловитой развалкой, впрочем, как и другие грузчики. На его тугом загорелом теле шишками взбухали, каменея, мускулы, когда поднимал доски и забрасывал их в вагон.

Мальчишки, сверкая пятками, пустились наперегонки к реке. Я тоже хотел было рвануть, но увидел тетю Клаву. Она работала на погрузке учетчиком. Ее красивое смуглое лицо улыбалось. Она подошла к моему отцу, линейкой хлопнула его по плечу и засмеялась. Он усмехнулся, что-то сказал тете Клаве, и она громко залилась. Я зачем-то спрятался за угол бытовки, в которую вошли тетя Клава и мой отец.

– Чудишь, Клавка, ой, чудишь, – услышал я голос отца.

– Не брани меня – лучше поцелуй-кась.

– А ну тебя!

Мое сердце задрожало.

– Дура, у меня же семья…

– Целуй еще раз!..

В голову ударил жар, но я весь дрожал как в ознобе. Припустил за ребятами, запнулся, ударился о землю, но боли физической не слышал. Спрятавшись в канаве, заплакал. Немного погодя, стал себя успокаивать: "Я плохо подумал о папке, – как я мог? Он такой хороший, лучший на свете. Что такое он совершил? Поцеловал тетю Клаву. Что тут такого дурного?" Быть может, так я говорил потому, чтобы мое растревоженное сердце снова наполнилось покоем и радостью, чтобы жизнь стала прежней – легкой, веселой и беззаботной. Мне не хотелось расставаться с детством!

Я догнал ребят и в их кругу забыл о своем горе. Очередная туча снова пролетела, лишь слегка задев меня.

Нас было пятеро – я, Арап, Синя, братья Олега и Саня Петровских. Концы удилищ вразнобой скакали за нашими спинами. К голым ступням липла подсыхавшая грязь – ночью прошел дождь. Мы шумно разговаривали, перебивая друг друга:

– А вот я!..

– У меня!..

– Да я тебя!..

– Я могу еще и не то!..

– Ври, ври, завираша!..

– Точно вам говорю, пацаны!..

Где хвастовство, там и тщеславие. Оно в нас точно кипело. Где хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.

Саня Петровских молчал. Он был в нашей компании самый старший и несловоохотливый. На его по-азиатски смуглом широком лице почти всегда теплилась полуулыбка, узкие монгольские глаза смотрели на собеседника внимательно и умно, а на девушек – по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними рдел и говорил им, теряясь, какую-нибудь несуразицу. Нам, его друзьям, бывало за него неловко и совестно: такой здоровый и крепкий, а перед девочками – овечка овечкой.

Саня нередко глубоко задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа мне представлялась синей, как небо. Что за цвет синий? В нем печаль и радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность.

Однажды, помню, Саня подозвал меня:

– Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.

– Сделаю! – Я для него всегда готов был совершить хоть сто дел, ничего не требуя взамен.

– Вот конверт… ты его… – Саня зарумянился. – Ты… понимаешь?.. незаметно подкинь своей сестре Любе. Но только чтобы она не видела и не узнала от кого.