Ефим Ярошевский - Провинциальный роман-с Страница 5

— Сентиментален я, как немец… Черт знает что.

Потом запил: запоем читал Ницше.

— Наш человек, — говорил он, заговорщицки подмигивая товарищу. Хотя понимал, что не в белокурой бестии дело.

— Людей будить надо. А кто не проснется — уничтожить! Безжалостно. Слюнявых гуманистов — к стенке. Всех, до одного. Гришу — первого. Потом остальных… Женщин — уничтожить тоже. Вздернуть на крюки. Подвесить. Особенно эту… А вот этого знакомого — пытать клещами.

Так думал, томился, кадык ходил по небритой шее, глаза стекленели, огоньком поигрывали. Жадно вздыхал. Вдыхал запах пожара: горела сапожная мастерская Лени-хромого (хорошего, впрочем, человека).

Потом встретил знакомого, которого в мечтах казнил… Был с ним мил, любезен чрезмерно. Так, что знакомый насторожился. Переиграл. Жаль. Кажется, спугнул.

Оббегал знакомых, насладился рассказанным анекдотом.

Домой вернулся — чай пить. Читал Ибсена… Вздыхал, сокрушался. Потом решил: все. Утром — подожгу дом… И лег спать.

Снился ему Адольф, старый знакомый. Старческая спина, бункер. Аромат писсуара, немецкого мыла… Адольф читал его стихи. «Наш человек», — сказал Адольф, подмигнув часовому. Тот понял и выдал поэту бифштекс с кровью. «Ешь. Карашо». — «Подонок, купить хочешь?! — занес вилку, ударил часового в лицо… — Врешь, гад! Подсознание мое душишь?…» — «Дас ист цу филь!…» — крикнул часовой и трудно начал уползать в угол.

Снял туфли, выглянул в окно. Текла река. Бросился вплавь… Кто-то гнался за ним. Стреляли. Мутная река — Шпрее… Отечный Мао стоял на берегу, сушил груди.

«Засада! — мелькнуло в мозгу. — Назад!…» Но было поздно. Присев на жирные ляжки, взял его Мао к себе, мокрого посадил на плечо, понес к столу… Там их ждали члены правительственной делегации… Начались китайские церемонии. Худенького, положили в блюдо. Залили тончайшим соусом, решили выломать самый вкусный суставчик.

«Мама!!» — крикнул обезумевший поэт — и проснулся.

Долго лежал с открытым ртом, колотилось сердце. Тихо было. Стучали ходики. Мама спала… «Грешен я, видно… Отсюда и сны». Невозможно так жить.

Сел на кровати, мучительно вглядывался в окно, где была ночь… «Да. Менять надо жизнь. Круто. Жениться надо. Работать. Иначе — хана».

С этим и заснул… Проснулся в 12. Было солнце. Хотелось пить. В отливе булькала вода… Муха ныла под абажуром. Мама ушла. В кухне на керамическом блюдце мутно блестели две тюльки. Вкусно пахло хлебом.

На столе записка:

"Заходил в 11.43. Есть дело. Совершенно секретное. В Фараоновке — халтура. Встреча — там же. Агент — тот же. Крепко подумай. Не валяй дурака. Буду в 16.27. Книгу «Справочник архитектора» следует немедленно передать Нюсе. Это архиважно. Привет. Хаим.

Р.S.: Азнавура уже похоронили. Не того. Другого. Во вторник. Можешь жалеть. 11.51".

«Ну вот, опять напутал. Я же ему говорил. Надо же быть таким идиотом. Кто меня с ним познакомил? Ну, конечно, Фима. Впрочем, послушаем, что он скажет в 16.27…»

Ровно в назначенное время пришел Хаим и принес в бумажном совке грязного измученного котенка.

— Это все, — сказал он.

— Что все? — затравленно спросил хозяин квартиры.

— Все, что я достал, — ответил Токман. — Больше не было…

Диаблов испугался, понял, что перед ним сумасшедший. «Без паники», — успокоил он себя и участливо спросил:

— Почему?

— 

Глава 5.

Юра, Петерей, Раушенберг

Потом ворвался Юра. Сообщил:

— «Зигфрид» продан. Осталось «Золото Рейна». Спешите! Спешите!

Потом задумался, загрустил.

— А Ната Вачнадзе погибла над Сванетией… Я говорил с ней по телефону. Потом.

— ?!

— Ну да, по телефону. По параноинному телефону… А Маркелова похудела. Странно… Пора становиться хиппи. Пора ехать в Среднюю Азию. Мне снится Средняя Азия. Меня удивляет, почему люди живут в Европе. Это неинтересно. Скука. Суета сует… Я говорю: ходите голыми, голыми. А меня не слушают. Странно… Надо вступить в клуб нулей. Мы с Рэем решили организовать клуб нулей. Приглашаю. А то скука… У Маринюка новые работы. А он скрывает. Почему? Непонятно… Видел недавно Аничку. Аничку. Она подурнела и этого не замечает… Я основал новый клуб — импотентов, но никто в него не вступает. Странно. А между тем многим уже пора… А без вина — скука. Суета… Пойдем разбудим Диаблова! Он, наверно, спит, а мы придем и разбудим. Представляешь? Будем его изводить… Генрих фон Ширах родился в Грузии, а его туда не пустили. Это все политика… Поехали на природу, будем ловить ящериц. Или к Вике — стихи читать. Хотя без вина — неинтересно.

— Не слушайте Юру, — крикнул Рэй, — у него столбовая горячка… Я написал новый стих: «Горячая печень Данте». Я не слышу аплодисментов!… Вы видели туфли Аркаши? Ой, я умру от смеха! Он хотел нас всех поразить. Я его назвал Макдональдом. Смешно… А вообще я люблю Раушенберга. Только Раушенберга. И Гомера. А Юра не любит Гомера. Юра, ты любишь Гомера?

— Все суета сует и всяческая суета. Пошли спать.

Мы вышли. Полная луна светила. Роптала листва, чуя близкую осень. Был еще август, легкие города были наполнены ветром.

— Если бы сейчас по улице прошли войска, представляешь?

(Войско, войско должно ворваться в город, потные варвары, грязные и вонючие, должны смутить эту тишину… Закидать все калом — вот, что нужно).

— Лучше заведи себе человека, которому бы ты снился. Это самое главное. Или, представляешь, Люда: ты просыпаешься ночью, а Фима стоит и поедает свои часы…

— Я бы, наверное, решила, что так и надо…

Счастливые люди.

Воскресная рань. Птички поют. Сыро.

Несся Диаблов по утренней улице, трепеща воскрылиями, в рубашечке в клеточку, с портфельчиком подмышкой, ветерком подгоняемый. Горло прочистил, окликнул:

— Ал-ло!!

Я:

— А, это ты… Куда летишь?

Он:

— Привет! А ты? В такую рань?

Я:

— Мочу относил. В поликлинику. А ты?

Он:

— В милицию. По делу.

Я:

— Зачем?!

Он:

— Один милиционер обещал музыку написать на мои стихи. Способный парень.

Я:

— ?!

Он:

— Потом расскажу. Обхохочешься. Спешу. Пока!

И свернул в сторону третьего отделения.

— Можно? Не помешал? — он же. Разыграл почтительное благоговение. — Творишь? Ну, не буду мешать. Удаляюсь, удаляюсь… — священный трепет выдал голосом.

— Да ну, что за церемонии, входи.

— Я, собственно, так просто… За кефиром вышел. Дай, думаю, зайду.

— Закурим?

Мы закурили.

— Ну, какие новации?

— Есть анекдот. Юра рассказал:…Приходит ко мне Эзра Паунд с петлей на шее и говорит: «Давай веселиться! Будем ходить голыми, плясать вокруг деревьев, пить шампунь, мадеру, писать сценарий и все такое… все одновременно». Представляешь? Я ему говорю: «Все суета сует и всяческая суета» А он мне: «Ты неправ. Есть вещи, которых мы не знаем.» А мне смешно: такой человек, Эзра Паунд, а не знает, что все на свете суета. Но я ему завидую, у него есть дело, которое он любит. Как Женя Голубовский. А он мне объясняет, что надо сначала умереть, а потом жить. По-моему, он неправ. Умереть — тоже скучно. Надо так: чтобы не жить и не умирать, а так… висеть между. И чтоб платили деньги. Тогда бы мы купили себе любовь. А так — никто не хочет. Странно. «По-моему, Юра, сейчас самое время есть деревья, листву, запивая нефтью. Если быть последовательным…» — «Да, да. Пожалуй, — нечем было крыть Юре. — Суета сует».

Какие— то сны тотальные снятся, полные немецко-фашистскими захватчиками, ночной Германией и гестапо, мещанскими вечеринками и баварским пивом, мокрыми улицами и прожекторами.

Свастика и облава. Бегство. Тени за окнами. Сознание своей вины. Спасение шкуры (чьей-то) и жизни (своей). И горе (общее). Свастики, патруль, погоня… Черт знает что.

Первые дни после путча, — кажется, к власти пришел Гитлер… Я отлично знаю, кто он такой — во сне — и кем станет — это уже история. И потому он кажется мне еще омерзительней и страшнее. Не знаю, чувствую ли я себя еще вдобавок евреем, — кажется, нет, — ничто не отягощает мою вину: я просто против. И я прохаживаюся нарочито спокойным шагом мимо штурмовиков, лающих, каркающих, занятых не мною, кем-то другим — кого-то выволакивают из подъезда. Автоматчики куда-то проходят строевым, и потом в кого-то стреляли и уходили.

Ветер нес обрывки предвыборных обещаний и листовки — мусор из обещаний Адольфа… Медленно, очень медленно пересекаю мостовую. Штурмовики хохотали и бросали какие-то книги… Все совершается вокруг, помимо меня, без меня: меня никто не замечает — пока, — им не до меня… Поднять книги не решаюсь, не осмеливаюсь, хотя боюсь, что если пройду мимо, наверняка спросят. Надо, наверное, наступить на одну книгу, чтоб видели, как я топчу их, что свой… Кажется, пронесло, и я побежал. Напрасно! Меня тут же спросили:

— Ваши документы!

А как им сказать, что документы у тети. Почему-то.