Джин Стаффорд - В зоопарке Страница 5

Мистер Мерфи с неотступностью маньяка приготовил ему отраву, тщательно пропитал ядом целый фунт колбасы и рано утром, валясь от усталости с ног в тяжелом похмелье, пробрался в дом к миссис Плейсер и подложил колбасу под кухонной дверью. Проделал он все так тихо, что Цезарь даже не шевельнулся в своем глупом и счастливом сне у кровати бабки. Все это нам стало известно доподлинно, потому что мистер Мерфи и не думал хранить свою месть в тайне. Покончив с делом, он вернулся домой и прочитал над Шенноном заупокойную молитву так торжественно и громко, что пришлось вызвать полицию и везти его в участок протрезвлять зеленым чаем. Когда в камере он рассказал обо всем, было уже поздно: Цезарь успел сожрать мясо. Он корчился в страшной агонии, а мы с Дейзи, не в силах смотреть на его муки, ушли в горы, где, содрогаясь от отчаянных рыданий, рвали на клочки росшие там по трещинам песочные лилии. Нашей единственной мыслью было бежать, но куда могли мы сбежать? Мы двинулись было на запад, в горы, но как только увидели суровый белый ледник, наши крылышки опустились. И равнина, как ни старались мы, не открывала нам приюта. — Если бы мы были большими, если бы мы не были девчонками! — тоскливо повторяла Дейзи.

А у меня слова застряли в горле: скрючившись в нише скалы, я плакала.

Никто во всем городе, кроме, разумеется, квартирантов, не сочувствовал миссис Плейсер. Жители допускали, что мистер Мерфи пьяница и дерзкий ирландец, но в нем было сердце, чего о миссис Плейсер уж никак не скажешь. Когда он спозаранку монотонно и оглушительно завопил «Dies Irae»**, то сосед, вызвавший для успокоения Мерфи полицию, предупредил блюстителей закона:

— Вы с ним полегче, он сегодня не того…

Мистер Мерфи стал в своем роде героем, а кое‑кто, слегка покривив душой, даже называл его святым, потому что каждый божий день и дважды по воскресеньям он пел на могиле Шеннона поминальную мессу. И до сих пор над могилой стоит облупившаяся статуэтка святого Франциска. Мистер Мерфи все больше и больше удалялся от людей, избегал показываться на улице, разве что когда шел к самогонщику за новой бутылкой.

Всё лето и осень, проходя мимо его двора мы видели, как он сидит за разбитым столом, ослабев от джина, поседевший, вялый, всё с большим трудом поворачивая голову на вечном параде королей, королев и рыцарей. Мы с Дейзи больше ни разу у него не были.

Годы шли, и ничто не менялось. Мы с Дейзи барахтались всё в той же паутине лжи и недомолвок, забитые и жалкие, как крысы в лабиринте. Когда мы подросли, и за нами стали ухаживать, чего только ни выдумывали мы, чтобы вырваться на свидание. Ничто на свете не могло заставить нас поделиться с бабкой, пока та не разоблачала нас какой‑нибудь хитростью. Однажды после продолжительного допроса она вдруг сказала:

— Я очень довольна, что ты не знаешься с Джимми Тимором. Он, как мне известно, добивается от девчонок только одного…

И тогда, усыпленная сладким воспоминанием о прошлом вечере, когда мы сидели в кино, даже не держась за руки, я стала его защищать и, конечно, выдала себя. Бабка, довольная своей победой, усмехнулась:

— Я так и чуяла, что у тебя с ним что‑то есть. Известное дело, дыма без огня не бывает.

Этот случай привел к моему разрыву с Джимми: после разговоров с бабкой я вечно нервничала, когда мы были вдвоем и в конце концов до смерти ему наскучила уверениями, что нисколько не сомневаюсь в его порядочности, хотя для сомнений не было никаких поводов.

Возвращаясь из школы, а затем с работы, мы приносили домой наши маленькие победы и новости и, если, забывшись, выбалтывали их бабке, нас тут же волокли на суд с перекрестным допросом. Как‑то раз помнится, когда я ходила в школу, я рассказала ей, что буду играть в спектакле. «Можешь заниматься этим кривлянием, если тебе не жаль времени», — ответила она. А что за роль? Старухи! Вдовы, которую считают ведьмой! Ей‑то что, только смеху ради, но эта самая миссис Эйкель, которая ведет у вас драмкружок, чуть не переехала ее своей машиной. И, может быть, я не сочту ее невежливой, если она не пойдет на спектакль, и не назову сумасбродной за то, что она не пожелала быть публично осмеянной?

Радость моя задохнулась, будто повешенная. С тяжелым сердцем я приплелась в нашу комнату на третьем этаже. Вся она была загромождена уродливой мебелью, на истертые половички противно было смотреть, но там было светло: мы не вешали штор. В тот день я смотрела в окно на пылающие под солнцем горы. Я боялась гор, но в такие минуты их огромность приносила мне утешение: их‑то, по крайней мере, не изгадить сплетнями.

Почему мы не ушли до совершеннолетия? Мы с Дейзи думаем над этим, сидя здесь на скамейке городского зоопарка рядом с белым медведем, напомнившим нам о мистере Мерфи, и с обезьянками, напомнившими не о Шенноне, а о вечерних пиршествах сплетен в заведении миссис Плейсер.

— А как мы могли уйти? — спрашивает Дейзи, ломая руки. — Был кризис, и у нас не было денег. Нам некуда было идти.

— И все же мы могли уйти, — протестую я, все еще не примиренная с потерей этих лет. — Мы могли приехать сюда и стать официантками, да хоть проститутками, если на то пошло.

— Я не хотела стать проституткой, — отвечает Дейзи. Мы соглашаемся, что при тех обстоятельствах у нас не было никакой возможности бежать. Практически осуществить побег было несложно: город находился близко, и мы могли уехать на автобусе зайцем или проголосовать попутной машине. Позднее, когда мы стали продавщицами у Кресса, нам не составило никакого труда уйти: в одну прекрасную субботу, получив недельную зарплату — мы просто не вернулись домой. И все же, как мы понимаем сейчас, это было не так просто: бабка внушила нам чувство вины, и мы стали его пленницами. Мы были развращены и могли лишь, опустив руки, ждать ее смерти.

Можете быть уверены, что эти годы не улетучились из нашей памяти с последним взглядом на ее могилу. Дом мы продали за бесценок первому клюнувшему на него ослу. Мы не забыли этих лет и когда переехали в другой город, где нанялись в пансионат официантками, в город, где Дейзи живет по сей день — у нее прекрасный муж и два чудных сына. Еще долгие годы кошмар прошлого не отпускал нас, и я слышала, как один раздражительный миллионер говорил обо мне своей супруге:

— У меня от этой девчонки просто мороз по коже: можно подумать, что только что на ее глазах совершилось убийство.

Да так оно и было. Долгие годы, просыпаясь по ночам от страха, боли или одиночества, я растравляла свои мучения воспоминаниями о Шенноне и плакала такими же горькими слезами, как некогда мистер Мерфи.

В Адамсе мы больше ни разу не были, но навсегда остался в нашей памяти этот дом с ползущими через крыльцо побегами хмеля и занавесками из дешевого маркизета. Их красили кофе в какой‑то особенный, ни белый, ни коричневый, но неповторимо мерзкий цвет. Мы видим плетеные кресла–качалки, а сквозь стеклянную дверь смутно различаем кривой коридор с остекленным книжным шкафом, в котором, однако, держали не книги, а старые затхлые картонные коробки с брошюрками христианского женского общества по борьбе с пьянством и курением, с газетными вырезками о том, в каком разврате погрязли обращенные в христианство туземцы на островах Тихого океана.

Даже если бы мы сумели заставить себя забыть прошлое, мистер Мерфи все равно возник бы перед нами в воплощении белого медведя. Мне становится нестерпимо больно, но Дейзи выручает меня.

— Нам пора, — говорит она с внезапным испугом. — У меня начинается приступ астмы.

Мы мчимся к ближайшему выходу из парка, подзываем такси и, как только влезаем в него, Дейзи делает себе укол адреналина и откидывается на сидении. Тоска и ярость переполняют нас, и мы не можем произнести ни слова.

А через два часа у поезда мы хватаемся друг за дружку, будто тонущие. Окликнуть бы ближайшего полицейского и сказать:

— Мы не отвечаем за себя. Позаботьтесь о нас, потому что сами мы не в состоянии.

Но буря постепенно стихает.

— Проверь, пожалуйста, где у тебя билет, — говорит Дейзи. — Ты сможешь взять отдельное купе, когда сядешь.

— Ну уж, если едет какая‑то важная шишка, мне оно не достанется. У них ведь правило: вдов и старых дев обслуживаем в последнюю очередь.

Дейзи улыбается.

— Ну мне‑то что, только смеху ради, но ты видела как та чертовка перехватила твоего носильщика. Я б ей сейчас такое высказала…

— Чувствую, что не видать мне больше моих чемоданов, — говорю я, поднимаясь на ступеньку. — Как ты думаешь, тот тип догадывается о двадцатидолларовом золотом в моей сумке?

— Все может быть, — смеясь, выкрикивает Дейзи.

Как она хороша в ярко–красном льняном костюмчике и черной бархатной шляпке! Одинокий солнечный луч, прорвавшись сквозь разбитое стекло купола вокзала ложится ей на плечо серебряной стрелой.

— Будь здорова, Дейзи, — кричу я, когда поезд трогается. Она спешит за вагоном мелкими шажками.