Сухбат Афлатуни - Конкурс красоты Страница 5

— Что ты читаешь? — спросил Старлаб.

— Не знаю. Когда светло, читаю отблески пламени на странице. Когда темно, читаю с листа темноту.

Страница догорела и рассыпалась розовым пеплом.

— Сейчас, в темноте, я читаю одну драму.

Старлаб посмотрел на Обезьяну. Речь животного вдруг выровнялась. Прикосновение к книгам исправляет сутулость речи, очищает кожу речи от волдырей и лишаев.

— Разве можно читать в темноте? — сказал Старлаб.

— Можно. Если читаешь про темноту или ночь. Я читаю про ночь. А еще там есть дневник одной самки.

Старлаб подвинулся к Обезьяне.

— Что такое «дневник»?

Пламя шевелилось в руке Обезьяны, отражаясь в коридоре разбитых линз.

— Не знаю, — сказал Обезьяна. — Что-то от слова «день». Днем люди накапливают солнечный свет, ночью превращают его в слова. И так — каждый день. Так она пишет.

— Кто она?

— Не знаю. Самка.

— Внизу собаки тоже спрашивали про дневник. Дай-ка, — Старлаб потянулся к книге.

— На! — Обезьяна сунул ему горящую страницу.

Старлаб отдернул ладонь:

— Животное!

— Человек! — ругнулся Обезьяна.

— Чтоб тебя усыпили!

— Чтоб тебя бессонницы сгрызли!

(Бессонницы. Стакан воды, не желающий соприкосновения с пальцами, ускользающий в темноту. Рассвет за окостеневшими за ночь шторами).

Обезьяна задул огонь. Вздохнул:

— Ладно, не потей. Какие вы, люди, обидчивые. Как кошки.

— А вы, обезьяны, — сволочи.

— Мы не сволочи, просто здесь климат такой. Снег, снег. Где пальмы, где условия труда? Думаешь, легко жить с замерзшим хвостом?

— У тебя нет хвоста.

— У меня мысленный хвост! А мысленный хвост мерзнет сильнее настоящего! Его нельзя ничем закутать!

Старлабу показалось, что между поджатыми ногами Обезьяны зашевелился безобразный пушистый хвост.

Нет, всего лишь тень. Тень несуществующего хвоста, атавизм. А что есть сама тень? Тоже атавизм. Атавизм исчезнувших отростков. Хвоста, крыльев, религии, поэзии…

— Дай почитать, — повторил Старлаб, глядя на пламя.

— Не могу. Книга написана запахами. Ты человек, ты не сможешь прочесть. Люди знают буквы запахов, но не умеют складывать из них слова. Или читать книги из запахов.

Старлаб улыбнулся. Он понял, почему изменилась речь Обезьяны. Все, что он говорил, было чтением книги. Он просто читал вслух.

…Люди не умеют читать книги запахов, за это я спокойна. Они меня никогда не прочтут. Будут проходить мимо, бестолково шевеля ноздрями. Втягивать в себя воздух, в котором плавают атомы моих мыслей. Я вижу их лица. Слышу, как воздух протискивается сквозь волосатое чрево их ноздрей. Запах моего дневника, его смысл, как зарытый под корнями цветов труп, останется для них недоступным.

Только что додиктовала Филословарь. Теперь можно несколько дней валяться, вести дневник и откармливать отощавшую совесть мелкими благими делами.

Вселенная возникла двадцать миллиардов лет назад. Галактика — десять миллиардов лет назад. Солнце и Земля — четыре миллиарда. Жизнь на Земле — три миллиарда лет назад.

Я возникла двадцать семь лет назад — в результате неосторожного обращения с мужчиной.

Два чужих человека залезли под одеяло товарищами по гормональному несчастью, а выбрались оттуда уже моими родителями. Родители были похожи на фотографов, заползающих под темную ткань, чтобы удвоить реальность. Они сфотографировали друг друга: вспышка, еще вспышка. Птичка выпала из темного объектива Вселенной и застучала крылышками о стекло. Пластинки с портретами родителей попытались совместить при печати. Неудачно. Портрет отца заслонил тусклые материнские черты. Я — полная копия отца, если не считать двух комичных выпуклостей спереди и других, более мелких, деталей.

Двадцать шесть лет назад я вышла из обессилевшей матери в открытый космос и наполнила его до краев своим плачем.

Я плакала над тем, что все уже создано до меня. Что уже возникла, хоть и не без отдельных недостатков, Вселенная. Что уже создана Солнечная система, что Солнце (я видела его в окне роддома) продолжает свое будничное самосожжение.

Я плакала над тем, что живые существа уже успели без моего участия возникнуть и расползтись по Земле, питаясь, испражняясь, влюбляясь. Что из обезумевшей ящерицы уже возникла птица, а из заболевшей сифилисом обезьяны — человек. И что человек (тут я заплакала так громко, что сбежались все нянечки) уже успел создать все самое лучшее — богов, библиотеки, пузырьки в шампанском, амперметр, философию и другие развлечения, за которыми он коротал свое одиночество во Вселенной.

«Все уже было создано!» — кричала я, плывя в открытом космосе родильного отделения. Все уже создано, остается лишь повторение. Репетиция. Закон репетиции был первым моим открытием. Открытием, сделанным ровно через семь минут после того, как я появилась на свет.

Потом, глядя в лица нянечек, я сделала еще одно открытие.

Я поняла, что меня не понимают. Ведь я говорила запахами. А люди вытесняют запахи буквами, не имеющими ни аромата, ни вкуса, ни цвета.

Сколько раз я пыталась докричаться своими запахами до матери, а она лишь уничтожала их в стиральной машине. Мать трясла надо мной яблоком, требуя, чтобы я забыла его запах, повторяя тысячу раз: яблоко, яблоко, яблоко, яблоко…

«Ябля», — злобно передразнивала я мать.

Все запахи космоса были у меня под рукой. Моей задачей было сохранить эти колбы, уберечь их от нашествия слов.

И мне это удавалось. Наверное, потому, что я росла без отца. Мужчины — гораздо более буквенные существа. Своими задубевшими ноздрями они различают только запах соперника. Еще запахи спермы, бензина, спирта. Забавно читать желтую прессу их одеколонов и дезодорантов.

Но мне повезло. Отец бросил мать, едва узнав о том, что ему угрожают священные родительские обязанности. Точнее, он просто исчез. Растворился в серной кислоте обстоятельств. Все произошло так быстро, что мать даже не успела как следует его возненавидеть. А когда возненавидела, то этой ненависти хватило только на нее саму — я не испытывала к ноль-отцу ничего, кроме иронии. Ведь я была его копией, о чем мне постоянно напоминала мать. Вначале — с ненавистью, потом, после того, как я вышвырнула в окно ее ужин, растоптала ее очки и попыталась поджечь дом, — с испуганной нежностью.

И все-таки благодаря отсутствию отца я была ограждена от нахрапа тяжелых, выворачивающих язык слов. От трепанации черепа под предлогом «ты уже большая, научись разговаривать». Матери было не до этого, она ходила закутанная в полиэтилен своих неудач. Шорох запотевшего с изнанки полиэтилена сопровождал каждое ее движение. Наблюдая за матерью и ее подругами, пахнувшими местью и слабостью, я впервые подумала о медузах.

Медузы стали моим вторым открытием…

Старлаб открыл глаза. Слово «медуза», как слово «дневник», ударилось камнем в дно бассейна сознания, который то заполнялся, то снова мелел.

— Что она пишет о медузах?

Обезьяна улыбнулся гнилыми зубами и подмигнул:

— Что медузы стали ее открытием.

— Чьим открытием? Кто она такая?

— Отпусти! (Старлаб и не заметил, как схватил Обезьяну за руку.) Отпусти, я не знаю. Ты, пень хрюный, книг не чита, а мне тут че, не все, так иди лети, я тут все, понял?

Обезьяна оскалился.

— Самка она, понял, профессор пошел съел? Великая самка, которая вам все придумала, чебурекам, потому что вы — чебуреки, думаете — человеки, а она вас, зверь, во все ваши ноздри, а вы едите, вы до сих пор потеете, а она вас — все, понял?

— Ты чего? — Старлаб отшатнулся. — Я просто про медуз спросил.

— Медуз? — рассмеялся Обезьяна. — А ты их видел, профессор мятый помидор, ты их глазками видел, ты их видел глазками? Знаешь, как они вас ненавидят, чебуреков, белохалатников, сук?

— Ты чего… Нет… — Старлаб, все еще не понимая, что происходит с животным, отодвигался подальше, держась за линзу.

— А вот и увидишь, человек!

И швырнул в него книгой.

Страницы ударились в лицо Старлаба, он отмахнулся и, потеряв равновесие, упал прямо на трещину в линзе. Тут же тяжелый стеклянный звук оглушил его. Линза раскололась, и тело Старлаба рухнуло вниз. Схватившись за острый, как бритва, край, он висел над уходившим вниз жерлом телескопа. Красный ручеек пополз по сколу стекла.

Кровавые пальцы Старлаба разжались, тело понеслось сквозь полое нутро телескопа.

Старлаб вылетел из телескопа и рухнул во что-то мягкое и глубокое. Следом, прошумев, упала книга. Последнее, что всплыло в сознании, были строки Филословаря:

Медузы — мифологические существа с низкой квалификацией. Смесь женщины с мужчиной, воды с огнем, пустоты с избытком. Их нет, они есть. Они слабы, но от их взгляда можно погибнуть. Они не способны жить, но еще меньше способны умереть. Они выходят ночью, в первую стражу, чтобы очистить улицы от следов присутствия человека (см. мусор). Граждане Центра мира пережидают выход медуз в специальных закрытых помещениях с лоскутом детской пеленки на дверях.