Валерий Шелегов - Моя ж ты радость Страница 5

— Я не студент.

— А кто вы?

— Охотовед из Якутии.

— Хорошо, пройдемте в мой кабинет, — пригласил Мальков.

У порога я скинул белые туфли. Брики отутюжены, рубашка дышит белизной. Чем не гость?!

В кабинете письменный стол торцом к окну. Дневной уличный свет под руку, писать и читать удобно. И стол, и шкаф с книгами — раритет: дореволюционная работа. Болтаясь по московским театрам и музеям, по магазинам с антиквариатом, я кое — что усвоил. Меня обеспокоил чей-то взгляд в спину. Я только ступил два шага к предложенному креслу. Резко обернулся. На стене висел большой портрет Сталина в парадном белом кителе. Я улыбнулся и опустился в кресло рядом со столом. Мальков заметил мою доброжелательную улыбку Сталину. Сидел он за столом, опершись на локти, пальцы сцеплены под подбородком.

— Ну-с, я вас слушаю, охотовед из Якутска.

Как ясно и просто объяснить незнакомому человеку — какого рожна ты навязался к нему в гости?!

— В самом Якутске живешь?

— На северо-востоке Якутии. На Индигирке.

— Любопытно.

— В этом году я третий раз поступаю в Литературный институт. Два года подряд срезался у вас на экзаменах. Мне нужны знания. На Индигирке их почерпнуть негде.

— На моем предмете? Два года подряд? Кому отвечал по билету?

— Вам.

— Не помню тебя! — похоже, Мальков был поражен своим беспамятством.

— А как у вас с творчеством? Вы — поэт?

— Нет, прозаик.

— Кто нынче набирает семинар прозы?

— Лобанов Михаил Петрович.

— Лобанов — великий человек. И как я вам могу помочь? Расскажите о себе.

И мы заговорили на нормальном человеческом языке.

У порога, прощаясь рукопожатием, Мальков подвел черту:

— Все, что я могу для вас сделать — это не принимать экзамен. Принимать я буду не один. Идите с билетом отвечать к моим аспирантам.

Аспирант доцента Малькова поставил мне тройку за мое безответное молчание на его дополнительные вопросы. Вопросы в билете мне были не известны. Что такое «демократический централизм»? Кто знает?

Две «тройки» — уже не проходной балл. Конкурс бешеный. Хоть собирай монатки, да беги без оглядки. Стадо абитуриентов здорово поредело к последнему экзамену по литературе и русскому языку.

Ночь накануне провел бессонную, и явился на экзамены с горящим воспаленным взором. «Разгром» Фадеева я читал последний раз в школе. Другие темы тоже мне не прибавили содержательных мыслей. И опять озарение, опять благодать теплой волной, будто летним ветерком, огладила горящее мое лицо. Я успокоился, стал бодр. Потекли мысли и я начал писать о днепропетровской студентке Оксане. Написал о Лешем, о чести русского офицера, о хищниках, о нежелании переспать с дивчиной Оксаной. Рассказ получился. А вот перечитать написанное не успел. Время закончилось. Сдал работу и сразу же уехал в общежитие, спать хотел — с ног валился.

На другой день утром поехал в Литинститут забирать документы, был уверен, что за сочинение, написанное на кануне, я не получу и тройку.

Списки абитуриентов, зачисленных после вступительных экзаменов — на доске объявлений, на уличной стене рядом с канцелярией. Решил посмотреть, кто из знакомых поступил, прежде чем идти в деканат за документами. Нашел свою фамилию?! Постоял, покурил. Бежит Юра Сергеев. Обнимает.

— Иди к декану, — хитро так посмотрел. — Тебя там ждут — не дождутся: наделал ты шуму своим сочинением. Хороший рассказ! Даже я прочитал — на кафедре дали.

И куда же девалось мое мужество. Шел в деканат заочного отделения, здание которого примыкает к Пушкинскому театру. Шел и, ей-богу, мне было стыдно.

Галина Александровна встретила меня с улыбкой. Женщина она аристократичная и сдержанная.

— Мы тут всем деканатом читали твой рассказ. Исправляли ошибки в тексте похожими чернилами. Михаил Петрович Лобанов ходил к ректору Егорову Владимиру Константиновичу. Тебя зачислили по льготному ректорскому списку. Мы тебя все поздравляем. А уж как Михаил Петрович за тебя радовался! Смотри, не подведи его.

Вечный студент. Ищущий, да обрящет.

В конце августа улетел из Москвы в Красноярск. На установочной сессии разбирали мою повесть «Люди золота жаждут». Сокурсники сравнивали повесть с «Печальным детективом» Виктора Петровича Астафьева.

Профессор Лобанов нашёл внешнее сходство с всемирно известным писателем.

В Канске ждут родители. Отца и маму я обожаю. Мамин вздох при встречах, после долгих разлук: «Моя ж ты радость» — наполняет смыслом мою жизнь. Глаза отца, умные и проникновенные — моя поддержка и любовь. К Виктору Петровичу Астафьеву, решил, обязательно заверну из Красноярска в село Овсянку. Автобусы до города Дивногорска идут каждый час.

В аэропорту Домодедово в книжном киоске случайно купил книгу Астафьева «Всему свой час». Факсимильное вступление автора:

«Занятие литературой дело сложное, не терпящее баловства, никакой самонадеянности, и нет писателю никаких поблажек. Сорвёшь голос — пеняй на себя. Захочешь поберечься и петь вполголоса, вполсилы — дольше проживёшь, но только уж сам для себя и жить, и петь будешь. Однако в литературе жизнь для себя равносильна смерти».

Русскую Литературу можно определить Матерью русской Души. Запечатленная в былинах и песнях народом, русская речь веками воспитывала и лечила народную душу. Слово определяло мироощущение русского человека; бытие и жизненный уклад.

«В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо своё, тогда

Солнце останавливали СЛОВОМ.

СЛОВОМ разрушали города…»

Строки поэта Николая Гумилёва.

Иван Алексеевич Бунин о даре нашем бессмертном:

«Молчат гробницы, мумии и кости, -

Лишь Слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!

Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный — речь»

В 80-х Советский союз стал походить на «библейскую Вавилонскую башню». Люди и народы перестали понимать друг друга, всяк речёт свой звук ему лишь внятный. Даже на семинарах прозы Михаила Петровича Лобанова в Литературном институте этот «вавилонский вирус» чихается.

Установочная ознакомительная сессия первого курса завершилась. Собрались на последний семинар.

В какой-то момент перестаю сокурсников понимать.

За окнами аудитории в дворике Дома Герцена рослые — раскидистые куртинами тополя. Дождик говорливый ворошит листву, мокрит чёрный асфальт; тяжелые от влаги ветви прогнулись, дышится терпко тополем, едва заметно поддавливает кроны ветерок и легонько качает. Обычная осень обычного года.

Но Москва гудит набатно от речей депутатов съезда. По митингам бегает Гришкой Отрепьевым — Борис Ельцин. Грозное предчувствие беды висит над Отечеством.

И как-то не по себе от мелкотравчатых страданий литературных героев, косточки которых перемывают семинаристы.

Я уже всем сердцем любил Михаила Петровича Лобанова. Говорил Учитель тихо и кратко. Точно, образно, ёмко. Чтобы лучше слышать Учителя, занимал место напротив преподавательской кафедры.

В завершение семинара стало тошно от «перемалывания костей»: бабахнул кулачищем по столу! Михаил Петрович отпрянул с удивлением. Повисла тишина.

— Страна гибнет. А мы тут…

Обидел Учителя. Сережа Котькало москвич. Талантливый парень. Дружит с Михаилом Петровичем. С Котькало мы нашлись и подружились еще во время вступительных экзаменов. Добрый малый.

— Деда обидел, — сокрушался Сергей.

Прощаясь с Михаилом Петровичем до следующего года, сознался, что улетаю самолетом к Астафьеву. Писатели-фронтовики Лобанов и Астафьев в литературе единомышленники.

— Передай Виктору Петровичу привет. Доброго здоровья ему…

Перед Михаилом Петровичем извинился за свой срыв.

Август догорал просветленными днями вперемежку с резвыми дождичками. Лето выдалось горячее, доброе.

Вокруг Москвы горят торфяники. Призрачная дымка напоминает о далёкой Якутии; там тоже горят леса. Тоскую о Наталье и детях. Показал фото своей семьи Михаилу Петровичу.

Он улыбнулся:

— Валерий, вы такой одухотворенный, когда говорите о семье. Глаза так и светятся. Любите детей?

— До слез…

— Человеку надёжный тыл необходим. Особенно русскому писателю. Без надёжного тыла мы бы и войну не выиграли, — вздохнул Михаил Петрович.

Автобусом, на протяжении маршрута до аэропорта Домодедово — от руля водителя троллейбуса слышно из транзистора трансляцию со съезда народных депутатов. Ощущение катастрофы усиливается словесной враждой депутатов на съезде. Я поступил в Литературный институт, после установочной сессии улетаю на родину в Сибирь.

Лица пассажиров напряженные, угрюмые; потные от духоты люди внимательно слушают голоса народных избранников из Кремлёвского Дома Союза.