Ицхокас Мерас - Рассказы из сборника "Опрокинутый мир" Страница 5

Только дьявол мог до такого додуматься — привести Миколюкаса в дом к мамане.

Ясное дело, никому и в голову не придет.

Он, Стяпукас, полгода уже, как развозит почту по домам в поисках Миколюкаса, а Миколюкас в его доме, в его тайнике хоронится.

Только дьявол мог до такого додуматься, только Миколюкас…

Нет, не надо бы ждать ночи.

Надо закончить теперь, сейчас же, и все.

Стяпукас выскочил на крыльцо, достал свой наган и застыл в растерянности.

Как поднять оружие при мамане?

Как выстрелить, когда маманя молится?

Морта, прикрыв глаза, сложив руки, била поклоны перед Святой Девой.

Клен тихо шелестел за окном.

Коза блеяла у забора.

Мурзе все еще виляла хвостом, заглядывая в глаза.

Снова заворковали голуби.

А больше — ни звука.

Светлый покой летнего полдня.

— Господи, — думал Стяпукас, — может, и нет здесь вовсе Миколюкаса, может, я все выдумал? Может, маманя никого и не прячет? Может, и не было голосов ночью? А если были — может, вовсе не Миколюкаса? Может, не Миколюкаса прячет маманя, а ничего не говорит, потому что меня оберегает?

Разве решится Миколюкас прийти в их дом?

Разве протянет маманя руку такому? Что она, забыла Тереселе?

— Выдумал я… Выдумал… — бормотал тихонько сам себе Стяпукас.

Нет, нет, ни за какие райские блага маманя не стала бы прятать Миколюкаса.

И Стяпукас перевел дух и снова спрятал оружие.

И полегчало.

Хотя надо было начинать наново.

Как сквозь землю провалился, пропал Миколюкас. Кружили его следы: в лес и из леса, в лес и снова из леса, пока не пропали, исчезли где-то поблизости — никто его нигде больше не видел, нигде он не появлялся, может, с полгода.

Тогда и пришла эта странная мысль, словно предчувствие: а не в его ли тайнике Миколюкас?

Но нет! Конечно же, нет…

Наново начинать придется.

— Побуду с маманей и уйду под вечер, — бормотал он сам себе.

Маманя все еще молилась.

— Ангел господен возвестил Деве Марии: Ты зачнешь от Святого Духа. Пресвятая Мария-заступница! Господь с тобою…

Тут Морта замолкла, голову опустила.

Не могла сосредоточиться на беседе с Богоматерью, а попусту сыпать слова молитвы не хотела. И слабость какая-то охватила ее, голова закружилась — так уже не в первый раз.

Может, и прав мальчик.

Как же не прав?

Уж сколько месяцев она капли молока во рту не держала, мяса или шкварочки какой и не пробовала, хлеба себе жалела, только картошка да какое-нибудь пустое варево, без заправки, страхом поперченное, слезою посоленное.

Может, и прав, да нельзя ему того знать.

Нельзя, нельзя!

Как бы ни хотелось, а не сказать, не признаться. Лучше уж кому угодно, хоть карателям, только не Стяпукасу. Не простит… До гробовой доски… Ненавистью зальет сердце и ум. И что тогда делать?

Успокоить надо мальчика, успокоить.

Она перекрестилась, обернулась к Стяпукасу и произнесла — еще без обмана, но уж почти:

— Иди, глянь, как у козы вымя набухло. По две кринки каждый день надаиваю. «Не голодаешь ли…» Мне же почтальон те твои червонцы привозит. И яиц женщины приносят, масла, сыра, сальца кусочек. Я ведь и пряду, и тку!

Тут она покривила душой. Прясть пряла, но ткать — ничего не соткала за эти месяцы, и женщины недовольно ворчали, не дождавшись обещанного.

Стоило ей только присесть к кроснам, так и начинал стенать-молить тот, что под станком, под полом прятался:

— Перестань, Морта! Сжалься! Каждое твое движение — мне как пуля в голову…

Морта поднималась со своего места, и нет как нет полотна, и не оставалось уже мяса для самой хоть попробовать, потому что такого крупного мужчину, пусть он и заточен под полом, ведь надо накормить, а как поест, и напоить. Ему эти две кринки молока в день — всего ничего, опрокинет и одним духом высосет до последней капли, еще и пенку с глиняных стенок слижет — и как не было.

А кому пожалуешься?

Стяпукасу? Упаси, Господь!

Только Пресвятой Деве да чаду ее, на кресте распятому, — никому больше.

— Ты благословенная среди женщин и благословен плод чрева твоего Иисус… — снова перекрестившись, продолжала молитву Морта.

Но тут другая мысль, недобрая, объяла ее: а что, если он не на побывку, а насовсем пришел, домой возвратился, полгода пометавшись на стороне? Как тогда выкрутишься? Тогда конец, хоть иди и своими руками себя распни…

— Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных ныне… — про себя голосила Морта, рыдая без слез, сухими немигающими глазами вперяясь в лик Марии Остробрамской. — Хочу, чтоб мальчик дома остался! Ой, как хочу! Ведь мой он, мой, как из лона бесплодного моего… Что делать, Пресвятая Дева? Молись за нас грешных ныне и в наш смертный час… Иисусе! Иисусе! Иисусе! Вот я, слуга господня, да будет мне по слову твоему! Святая Мария-заступница…

Вдруг что-то стукнуло, словно в пол ударило, задребезжало.

Морта обернулась к Стяпукасу, а тот на нее посмотрел.

— Не он ли там вертится, услышал ведь голос Стяпукаса, — думала Морта.

— Не под полом ли кто стучится… Хоть бы только… Только бы не Миколюкас… — думал Стяпукас.

Тут оба увидели Мурзе — не в силах справиться со своей щенячьей радостью, она самозабвенно била хвостом по полу.

Вот она подскочила кверху, поднялась на задние лапки — служить, хвостом стук об пол и снова его кверху, дышит часто, а потом волчком вокруг себя, схватила обглоданную кость, что притащила в зубах, и — под ноги Стяпукасу, а потом снова — вверх-вниз хвостом по полу с громким лаем.

Усмехнулся Стяпукас, положил на стол узелок, с которым пришел, стал развязывать. Развязал, разгладил льняную холстину, а там — краюха хлеба, баночка масла, хвостик колбасы, кусочек окорока и впридачу обглоданное ребрышко.

Увидел, что Морта поднимается после молитвы, сказал:

— Может, закинь в суп это мясцо?

— Давай…

— А это тебе, — Стяпукас сунул ребрышко Мурзе.

Та схватила гостинчик, забилась под стол и самозабвенно вгрызлась в кость.

Тут снова кто-то стукнул и вроде бы закряхтел, и Мурзе, бросив кость, оскалила зубы, зарычала, кидаясь к кроснам и отскакивая обратно. Морта, побледнев, с криком погнала ее прочь:

— Сдурела, что ли? Или уже взбесилась?

И ногой притопнула и добавила:

— Чтоб мигом мне утихла!

И утихла Мурзе, вернулась к своей косточке, но все погрызет-погрызет — и зарычит, оскалившись, на кросна, и снова погрызет — и зарычит.

И Стяпукас то ли спросил, то ли так сказал:

— Прячешь или нет? Ведь прячешь кого-то…

Припертая к стенке в конце концов, не зная, как защититься и что соврать, Морта сказала:

— Кого преследуют, тому и протяни руку…

И, произнося эти слова, обратила лицо к распятию над своей головой, словно это были слова молитвы.

— Так почему же ты сразу не сказала? — спросил Стяпукас.

— Теперь знаешь, так что? Что из того?

— Ну и слава Богу, — про себя подумал Стяпукас. — Раз сказала, значит, не Миколюкас. Слава Богу…

Долго оба молчали.

Морта помешивала щавель.

Стяпукас сидел за столом, подперев рукой подбородок.

— Может, козу бы подоил, — тихо попросила Морта. — Хоть суп молочком забелю.

Он, ничего больше не спрашивая, вышел во двор, снял маленькое ведерко с колышка ограды.

Огляделся.

И увидел, как сильно двор по хозяйской руке тоскует.

Крыша погреба покосилась.

Стенка хлева скособочилась.

А дров осталось всего-навсего две вязанки — только на щепу для растопки.

И обрадовался Стяпукас.

Ведь ему тот погреб — как дом, много дней в нем просидел, пока Пранцишкус не выкопал убежище в избе.

Поднимет крышу погреба, укроет дерном, залатает.

Выправит стену хлева, подопрет, укрепит, крышу переберет. Разве не под этой крышей отлежал он множество дней и ночей на сеновале, пока Морта и Тереселе выхаживали его — трое суток он убегал от ямы, простреленный, истекающий кровью, дядя Пранцишкус нашел его полуживого в ближнем лесу и на себе бегом приволок и спрятал на сеновале, в том хлеву.

И хлев здесь был ему домом.

И дров привезет из лесу, впряжется в маленькую повозку, привезет из лесу, как из дома, ведь и там было у него убежище-тайник.

И ворот колодца смажет, если слишком скрипит, а может, и не станет смазывать — пусть себе скрипит, даже веселее.

Есть у него несколько свободных дней, можно не возвращаться на работу, совсем незачем спешить в его сумрачный угол в развалинах усадьбы.

Редко теперь наведывался домой Стяпукас.

А если сейчас вернулся, так почему бы и не порадоваться?

И о мамане позаботится. Захочет — не захочет, а все молоко он ей скормит, она совсем как больная.

Может, принесет еще какого-нибудь укрепляющего зелья, попросит у дяди Пранцишкуса. Пусть попьет, окрепнет.