Каспер Давид - Свиньи олимпийской породы. Страница 5

 Старовойтов блаженно щурился. Некоторое время он молчал, но затем вдруг начал откровенничать.

 - Эх, Яцкевич, Яцкевич… — Капитан с сочувствием посмотрел на Макса. — А ты знаешь, за что нас ненавидят?

 - Никак нет, товарищ старший лейтенант. — Максим поразился вопросу. Что могло объединять рядового и офицера? Они были из разных сословий. Капитан был другой, благородной породы.

 - Оставь этот армейский жаргон. Я говорю с тобой не как солдатом, а как с человеком.

 - Ну ладно, товарищ капитан. — Яцкевич не понимал, как можно общаться на равных с военнослужащим, неизмеримо старшим его по званию. Конечно, в таком состоянии, в каком Старовойтов находился в данный момент, Максим мог разрешить себе некоторое нарушение субординации, хотя и не любил панибратства как со старшими, так и с младшими. Капитан это позволял и, как казалось Максу, сам был доволен, что иногда всепроникающая армейская реальность исчезает, и он может по–дружески поговорить с солдатом, которого он уважал за ученость и, какой–то, невоенный вид. Это выделяло Яцкевича из зеленой толпы. Несмотря на то, что Максиму это льстило, злоупотреблять капитанской милостью он не собирался. Он снял пилотку и сказал:

 - Меня, понятно, почему ненавидят, я ведь еврей, Христа распял. Но кто же вас ненавидит? Честное слово, солдаты вас любят. А это — редкость.

 - Да причем здесь солдаты? — Старовойтов поморщился. — Кому интересно их мнение? А… — Он махнул рукой. — понимаешь, отличаемся мы от быдла. Я вот, например, не то бы что не согласен с линией партии… Мне вообще наплевать на эту линию. И даже на социалистическую Родину. А ты… Как бы это сказать… — Офицер замялся. — Еврей, студент, поставь себя на место, например, старшины. — Капитан плюнул на железный пол вагончика радиорелейной станции. — Вот он живет в дерьме, и, кроме дерьма, он никогда, ничего не увидит. А ты, отслужишь, вернешься в институт, а потом уедешь в Израиль. Или Америку… — Старовойтов снова заглянул в кружку, в которой еще плескалось немного нацеженной Яцкевичем самогонки, и, пожелав Максу здоровья, выпил. — А ты понимаешь, что это значит для усатого прапорщика?

 - Нет, — Максим мечтательно улыбнулся далекой перспективе.

 - А то, что представляет, как ты будешь жить на берегу Средиземного моря, есть экзотические фрукты, любить прекрасных иностранок и ездить на американских машинах…

 - Ух ты! — Макс представил это волшебное будущее, и глаза его расширились. На фоне моря и пальм играли в волейбол условно одетые мулатки.

 - Понял? — спросил Старовойтов, и хлопнул Яцкевича по плечу. — Напиши мне оттуда. Но эти два года ты в полной власти прапорщика Рубцова, капитана Мамырко и других уродов. А они ведь проведут всю жизнь в краю вечнозеленых помидоров. Весь свой век будут копить на изделие Волжского автозавода, пересчитывая портянки и патроны, со страхом ожидая, что какой–нибудь молодой идиот застрелится, потеряет автомат, или убежит домой к невесте.

 - Ну ладно, товарищ капитан. Вы тут все понятно разъяснили. Они в дерьме, а мы все в шоколаде. Только я, что–то этого шоколада не замечаю. По–моему, мы все в одной большой заднице…

 Старовойтов почесал нос и поднял фуражку.

 - А ты, Максим, не морщи попу. Мы тоже в дерьме, но у тебя–то есть шанс свалить. Это мне здесь сгнить придется. Уволят меня на гражданку, или нет, а все одно — сопьюсь я скоро.

 Яцкевич с сожалением посмотрел на офицера.

 - А если не пить? Сможете?

 - Уже, наверное, нет. А, кроме того, на эти рожи трезвому смотреть муторно. Включи–ка вентилятор, солдат.

 - Точно. Запах здесь плохой.

 Капитан кисло улыбнулся.

 - Это я пукнул.

 - А, по моему, наблевали.

 - Неправда. Наблевал я еще по дороге. И нéчего мне! Молод еще!

 Макс подошел к стене и включил железный вентилятор. По ступенькам быстро застучали сапоги и в «Циклоиду» ворвался вечно куда–то бежавший Самушией.

 - Вай, вай, вай! Чито за запах?! Яскевыш! А почэму ты здэс?

 Максим рассмеялся. Ему было приятно видеть маленького мингрела.

 Мамука был всегда весел. И это была не идиотская веселость узбекского «духа» Ибрагимова, который с несвойственным психически здоровым людям смехом подбегал к старшине и, протягивая руки, кричал: «Хачу работать!». Очевидно, грузин получил от родителей избыточное количество генов, отвечающих за хорошее настроение и, видимо на почве жизнелюбия, так сдружился с уволившимся недавно Аруносом. Их обоих отличало отсутствие жалоб на жизнь и твердая уверенность, что все идет хорошо, а дальше будет только лучше. Правда, если Самушиа был, как говорится, душа нараспашку, то литовец, при всем своем благодушии сурово мстил своим обидчикам, которые часто не понимали, чем это вызвано.

 Мамука не был мстителен. Он был готов признать, что у других людей могут быть свои национальные особенности и, как не парадоксально, считал, что находится среди друзей, к которым он относил даже замполита и старшину. И, если они, каким–то образом делают ему в физическом, или моральном виде больно, то очевидно по недоумению, а не специально. Естественно, маленького грузина любили все, включая офицеров.

 Максим завидовал такому отношению к жизни. Мамука был ярко выраженный холерик. Кроме этого, его отличал громкий голос, огромный нос и любовь к перцу. Его присылали из далекой Мингрелии, и поджаренную Мамукой картошку было невозможно есть без огнетушителя или большого количества воды. Самое обидное было то, что готовил он вкусно.

 - А почему бы мне и не быть здесь, Мамука? — Яцкевич широко улыбнулся. Мамукина жизнирадостность была заразительна. — Вот, зашел. А что там на завтрак?

 - Вай! Нэ ходы совсэм. Очен плохой еда. Каша камбынырованый, ложку всунэш, и поднымаеш с тарэлкой. Вай. И риби трюпи.

 Грузин всплеснул руками и состроил гримасу. Комбинированную, пшенно–гороховую кашу есть было невозможно не только из–за ее омерзительных вкусовых качеств, но и благодаря повышенной клейкости. Но вторую часть Макс не понял

 - Так что там рыбное, Мамука?

 - Трюпи, трюпи. — Быстро проговорил он.

 - Не понял.

 - Вай! Что? Я тебя должен рюсски язык учит? Риби. Савсем мертвый.

 - Рыбьи трупы?

 - Трюпи, трюпи. Пуст тебе Дюбков масла принэсет. А на завтрак нэ ходы совсэм.

 - Ну ладно. Пора мне на ЗАС. Но скорее, это я за его маслом пойду. — Макс похлопал Мамуку по плечу.

 - Самушия! — Подал голос Старовойтов. — Ты пришел, а я ушел. Сейчас за мной начальство заявится. Не хочу с утра пораньше жизнь портить.

 - Здравя желаю, товариш капитан. — Полчаса назад Мамука видел его возле казармы в другом состоянии, и теперь искренне желал ему здравия. — А куда сказать, что ви ушол? — Старлей задумался. Отуманенный алкоголем мозг никак не мог переварить последнюю фразу. Потом дошло.

 - Скажи, что меня смыло за борт.

 - За борт чего? — Удивился Яцкевич.

 - За борт судна. — Старовойтов выпил оставшиеся граммы и занюхал внутренней стороной фуражки. — Не дергайся, грузин, это я с собой принес.

 - Какого судна? — Макс не успевал за потоком сознания командира взвода.

 - Медицинского. — Офицер крякнул и передернулся. — В которое инвалиды писают и какают. — Он тяжело поднялся, нахлобучил фуражку и начал неуверенно спускаться по ступенькам.

 - Ну ладно, Мамука, пойду и я. Дюбкова надо на завтрак подменить. — Максим потрепал маленького грузина по щеке. Тот фыркнул, толкнул Макса к выходу и рассмеялся, крикнув что–то на своем гортанном языке.

 5

 Солнце поднялось и стало заметно теплее. И, хотя воздух был еще холоден, в шинели было жарко. От недавно сгоревшего деревянного туалета несло гарью. Яцкевич взглянул на головешки и достал буро–белую пачку «Астры». До смены сержанта нужно было зайти в другую точку для отправления естественных надобностей, а, значит, придется делать крюк, выходить с территории части и навестить туалет, оставленный строителями–колхозниками. Но время еще было, можно не спешить.

 Он подошел к деревянной кабинке сельского сортира.

 «Хорошо, что весна» — думал Макс. — «Летом из–за мух дышать было бы опасно. Скоро они проснутся, и ходить в туалет будет неприятно». Он хмыкнул. В армии понятия приятно — неприятно, вредно — полезно, морально — аморально и даже вкусно — невкусно теряли всякий смысл. Он открыл скрипящую дверь. В нос ударил тошнотворный, приторно сладкий запах сгоревших нечистот. Внутри обгорелые обрывки газет. Газеты жгли ночью, чтобы не оступиться. Так и сожгли туалет, находившийся рядом с КП. И все–таки хорошо, что не зима. Зимой — особая специфика самого обычного для человека действия. Зимний антураж выглядел так:

 Перед загаженным отверстием высился острый желтый конус.

 Попавшая на конус моча замерзала, увеличивая диаметр основания пирамиды и ее высоту. Когда ледяная фигура достигала размера несовместимого, по мнению «дедов» с понятием о комфорте, высылался дух с ломом и отвратительный сталагмит на некоторое время исчезал. «Да…» — усмехнулся Макс. — «Самый благородный и брезгливый английский лорд, из романа 19 века, после недели службы в Советской Армии, с удовольствием пользовался бы этим заведением, если припрет. И сам, каждый раз, добавлял бы к конусу пару миллиметров». Сейчас, по крайней мере, не было сталактита и мух. И это хорошо. Он вышел и выбросил сигарету. Пора.