Владимир Файнберг - Карта реки времени Страница 5

Еда не лезла в горло. Зачем? Зачем нужно было мне дознаваться? Дальнейшая трапеза проходила в молчании. В конце концов, чтобы хоть как‑то снять напряжение, я напомнил Дженаро о том, что он хотел показать квартиру.

Комнат было три. На стенах каждой в золочёных рамочках висели сладенькие пейзажи, вышитые ангелочки и кошечки, видимо, накупленные оптом все в том же магазине, где продают «искусство».

— Тебе нравится? – спросил на свою голову Дженаро.

Хоть зарежьте, не могу сказать ничего хорошего, если что‑нибудь ненавижу. Я промолчал.

Он меня прекрасно понял, этот человек по имени Январь. Обиделся. Молча отвёз к дону Донато. Сдал с рук на руки и уехал.

— Как было? Хорошо? — бодро спросил Донато, — Выпьешь со мной чашечку кофе?

Я кивнул. Подумал о том, как неудачно прошёл мой первый итальянский день в поисках счастья.

4.

Где я? Когда кончится эта перепутанная ночь? Знаю – нахожусь в своей комнате у дона Донато и одновременно иду по улицам вечерней Москвы среди сполохов реклам. В руках тяжёлый свёрток с какими‑то консервами. Отчётливо представляю себе, что несу его домой, к маме.

Которая умерла 25 лет назад.

И в то же время она дома. В отчаянии всё ждёт, когда я приду. Мы не виделись несколько месяцев. Где меня носило? Находился тут же, в Москве. Как я мог хотя бы не позвонить?

Блещут под фонарём трамвайные рельсы. Где‑то здесь должен быть наш квартал, наш дом с аркой двора. Другие дома по–прежнему стоят на месте. Нашего нет.

Не может этого быть. Чушь всё это. Мерзкий, тягостный сон. Я в Италии, у дона Донато. Как долго тянется ночь! Подушка сбилась на сторону, простыня свесилась к углу. Укрыться! Угреться. Заснуть бы по–человечески. Зачем я пил на ночь кофе?

… Виноградник Дженаро тёмной чащей обступает меня. В глубине её зелёным неоном подмигивает вывеска магазина «24 часа». Нужно зайти. Купить маме что‑нибудь ещё. Кроме консервов. Фрукты?

Безлюдный магазин. Полки, набитые продуктами. Вот под стеклом прилавка и фрукты. А продавщицы нет. Ни одной.

Очень поздно. Приду, мама будет спать. Какое спать?! Ждёт. Что я ей скажу? Где всё время жил? Где ночевал? Сам не знаю.

Мой пакет прорывается. Консервные банки с грохотом раскатываются по полу.

Нет. Это загрохотали за церковным двором, поднимаемые с помощью моторчика, железные шторы авторемонтной мастерской. Знаком с её владельцами – двумя вечно небритыми парнями в комбинезонах. Когда я был здесь в последний раз, они попросили показать им русские деньги. Показал и подарил какую‑то мелочишку.

При чём тут эти парни?

Давно не вспоминал о маме. Не молился за упокой её души. Вот отчего этот сон. Сам же знаю – если снится умерший, значит просит молитвы о нём.

Надо встать. Помолиться, пока не прозвучал колокольчик Донато. Застилая постель, вроде бы некстати вспомнил строки Маяковского – «Засыпает на рассвете, скомкав ёрзаньем кровать, в час, когда другие дети бодро начали вставать.»

Подошёл к настежь открытому окну. Оттуда несло знобкой прохладой. По плитам двора одиноко ходил серый голубь. На балконах домов, обступивших двор, вздымалось под ветром сохнущее белье.

Один из балконов принадлежал Лючии, чья фотография висит на стене моей московской квартиры. Бабушке четырёх внуков, нестареющей, быстроногой старосте костёла.

Еле заставил себя выбриться, умыться. Поплёлся в кухню, чтобы успеть хоть с помощью кофе прийти в себя.

«Аве Мария грацие пьена…» — послышалось, когда проходил мимо закрытой двери квартиры Донато. Он молился вместе со звучащим с кассеты папой римским и католическим хором.

На кухне открыл дверцы висящего над плитой шкафчика, начал искать пакет с молотым кофе. Услышал за спиной:

— С доброе утро!

— С добрым утром! – поправил я Донато, как обычно свежего, по–своему элегантного. Он всегда просил поправлять его русскую речь.

— Хочешь кофе? Я тебе сам сварю.

— Донато, я ночь не спал. Мучает больная совесть. Разбит. Не мог даже помолиться.

— Хочешь исповедаться? У тебя в самом деле больной вид, чёрное под глазами. Как ты в таком состоянии будешь плавать?

— Сейчас мне не до моря.

Мы спустились на первый этаж, коротким коридором прошли в сакристию – помещение с высоченными шкафами до потолка, где хранятся длинные одеяния священников.

Донато облачился в зеленоватую сутану, взял Библию, крест.

Я рассказал ему о том, сколько горя когда‑то принёс любимой матери, о том, как вчера обидел Дженаро. О Борьке, с которым трепался о чём угодно, но не успел поделиться самым главным – верой в Христа.

Послышался громкий перезвон колоколов костёла.

— Это хорошо, что твоя совесть живая, — сказал Донато. – Все мы грешники.

Я не мог вторить горячей, итальянской молитве Донато. Молился про себя, по–русски.

Потом прошёл через сакристию в огромный храм. Ряды скамеек были уже заполнены прихожанами, пришедшими на утреннюю мессу. Некоторые, вроде бы незнакомые, люди закивали мне.

Я сел с краю.

Звякнул колокольчик. И перед алтарём появился дон Донато.

Конечно, я мало что понимал в католическом богослужении, шедшем на итальянском языке. Казалось, во время проповеди Донато смотрит прямо на меня, и я немного нервничал, пытаясь понять, о чём он так строго говорит.

К концу службы Донато сошёл с алтарного возвышения, стал причащать верующих. Я оставался на месте, словно пригвождённый. Но вот он сделал мне знак рукой. Я подошёл, причастился.

Донато остался внизу, окружённый своей паствой, а я в одиночестве вернулся к себе наверх. Горячее солнце заливало комнату. Карта реки времени сиротливо лежала на столе.

Шёл десятый час. К морю ехать было уже поздно. Утренней прохлады как не бывало.

Подсел к столу, начертал в устье реки, там, где она впадает в океан небытия имя «Боря».

Что он перечитывал перед смертью? Кажется, «Двенадцать стульев».

Я вспомнил о его библиотеке, состоящей в основном из собраний сочинений классиков, произведений советской литературы. Оглянулся на застеклённый книжный шкаф.

Там плотно стояли труды религиозных писателей на итальянском, английском, французском. На одной из полок увидел на корешках родные русские буквы – даже сердце ёкнуло. Это были книги отца Александра Меня. И рядом – мои.

Донато звонил в колокольчик, звал к позднему завтраку.

Я шёл на кухню, когда увидел…

Вечерними московскими лицами еду в такси с тяжёлой сумкой на коленях. В сумке мои книги, изданные за последнее десятилетие – пять комплектов по семь разных книг.

— Ешь, — слышится, как сквозь сон голос Донато. — Забегала Лючия с внуком, принесла для нас из дома запечённые баклажаны с орехами и сыром. Вкусно!

…Вряд ли воспоминание, которым я был так захвачен, могло помочь отодвинуть стрелку «биологических часов». Скорее, наоборот. Но память упрямо уносила назад в прошлое.

…Такси подкатывает к светящейся окнами старинной гостинице

«Националь». Любимой мною со времён молодости. Здесь в кафе на первом этаже вечернем прибежище литераторов и кинематографистов, мы с Андреем Тарковским работали над сценарием. Сюда я часто приходил с Михаилом Светловым — редактором моей первой книги стихов. Порой, если была копейка за душой, проводил здесь вечера с приятелями, сбегая из тесноты своей коммунальной квартиры.

Теперь у входа остолопом торчит рослый швейцар в цилиндре и ливрее.

Интересуется, куда я направляюсь, хамски заглядывает в сумку. Отвечаю: — В «Президент» — клуб.

— Пожалуйте, — раболепно указывает. — Вам наверх. На второй этаж. Поднести багаж?

«Хотел хапнуть на чай», — думаю я, поднимаясь по лестнице: «а у меня едва набралось расплатиться с таксистом».

— Здравствуй! — брыластый господин в модном пиджаке с золочёными пуговицами выходит навстречу. Почти неузнаваемый, непохожий на юркого

одноклассника, за которого я когда‑то писал сочинения по литературе. Уводит по красной ковровой дорожке вглубь коридора.

— Все уже в cборе. Сделал тебе паблисити. Что в сумке, книги? Мало привёз.

— Кем ты здесь работаешь?

— Здесь никем. Просто избрали председателем нашего междусобойчика. Два вечера в месяц снимаем тут помещение.

Выясняется, он — бизнесмен всероссийского масштаба. Кто его знает, где и что он прослышал обо мне, моих произведениях. Нашёл, пригласил выступить перед некой элитной аудиторией, попросил захватить побольше книг для продажи.

…Дома в секретере лежат четыре новых рукописи, которые не могу опубликовать, потому что издательства требуют за это тысячи долларов.

Человек в штатском открывает перед нами одну из дверей. И мы оказываемся в белом с позолотой зале.

За десятком накрытых столиков ужинают одинаковые люди — исключительно мужчины. Поодаль у стены наготове стоят официанты.