Владимир Масян - Игра в расшибного Страница 5

Лежавший неподалёку, издыхающий на жаре Буран, зажмуривает глаза и отворачивает морду.

— Семён! — сквозь смех кричит старший Карякин. — Ты, случаем, картошку не из кузни привёз? Игогошка-то надорвалась!

— Ох, вей мир! — качает чёрной кудрявой головой Манкевич, задирает до горла застиранную, когда-то голубого цвета, потную безрукавку и скребёт пальцами волосатую грудь. — Я вам интересуюсь, когда вы видели такую дешевизну? Мешок отдают почти задаром!

— А картошку?

— Ну, так с мешком, — таращится Семён Яковлевич.

— Мешки твои?

— Мои.

— Что ж получается, — ржут мужики. — Твои мешки тебе же задаром отдают?

— Та в их ужо картошку посыпляли, — старательно грассируя, передразнивает старого кузнеца Николашка. — Я вам интересуюсь, а вы за мешки, да за мешки!

— Так ты, Якилич, ещё и картошку привёз? Вот мы щас её отведаем, — окружают мужики телегу, играючи складывают поклажу на землю. — Неси, Семён, чугунок, поглядим, у кого рассыпчатей.

Чуть опоздала, но выползла из вонького полуподвала необъятная Хая Фримовна — жена Семёна Яковлевича, огляделась исподлобья и приклеила рыхлый зад на скамью под акацией. Чмокая мокрыми губами, прогнусавила:

— Сэня, надо складать у сараю. Мне это надо, чтобы бросили, где попало?

— Где у нас чугунок? — подходит к ней Манкевич.

— Сэня, пусть вас не волнует этих глупостей. Почём я знаю, за какой горшок они спрашивают? Возьмите медное блюдо, у котором я рульки варю. И не забудьте сказать им за картошку.

Но дворовые мужи заняты уже другим. Облепив повозку, они с криком «Раз-два-взяли!» поднимают её и на руках, бережно, удерживая Нюру в оглоблях, разворачивают в обратную сторону.

— Ура! — во всю глотку орут мальчишки, но лошадёнке такие трюки не по нраву, она хрипит и упирается.

— Побалуй мне! — Николашка тычит зажатыми в руке вожжами ей в морду.

— А ну-к тебе? — враз укорачивают его пыл братья Мельниковы.

— Шуткую я! — нарочно выставляя свою хромоту, Гулёный отступает на несколько шагов и быстрее мухи ныряет под оглобли подальше от пудовых кулаков братьев. — Я ведь, чё думаю: привезти вам сёдни овсяной соломки, чтоб яблоки мочить.

— Мели, Емеля! — потешаются над возницей и женщины. — Рази не знашь, что антоновку мочат в канун Покрова?

— Кому мешает, заранее всё подвезти? — отбрёхивается Николашка и тянет Нюру под уздцы за ворота.

— Запел, кенор! Не опоздай к ужину, а то Печерыця калитку запрёт!

— Будь ласка, панове, посливайте солодык! — легка на помине тётка Ганя. — Зливайте з бакив, и нехай остывае!

— Кадушки не пора опущать? У нас всё готово для соления.

— И мы готовы, — соглашаются мужики.

— Сэня, я имею вам сказать, что вы забыли за нашу картошку? — пыхтит старая одесситка.

Но Семён Яковлевич знает свой черёд. Лишних рук никогда не бывает там, где надо опускать на верёвках тяжёлые бочки в глубокие погреба. Недовольно оглянувшись на жену, Манкевич, прямой, как кол, вышагивает к сараям.

— Они думают об выпить стопку водки, а вы не хотите слушать меня ушами? — выговаривает ему в след супруга. — Вы плохо знаете Хаю Фримовну! Хая Фримовна, мине сдаётся, сегодня рассерчает.

— Хайка, вражина, — кричит ей всёвидящая тётка Ганя, — не чипляйся до Сэмэна. Ума нэ мав, шо вин робить. Вэчору приобымэ тоби, стару калошу, а зараз — сиды тыхонько.

«А фигу в моём кармане вы не бачили?» — вскипает в душе Хая Фримовна, но на всякий случай улыбается «продавшейся кацапам» Ганке.

Ничего не проходит мимо зоркого взгляда малышни. Вот тётка Печерыця долго шепчется с тестем Мельниковых. Виктор Харитонович оглаживает морщинистый подбородок, щурит бесцветные, как волжская вода в ладонях, подслеповатые глазки, наконец, крякает, соглашаясь с чем-то, надевает на голову соломенную шляпу с короткими полями и семенит к воротам.

— Раз дед шляпу надел, дело серьёзное будет, — говорит младший из двоюродных братьев Мельниковых — Валерка. Он, крученный-верченный, примостился на краю недавно сколоченной гуляны — переносной рыбацкой будки и ковыряет цыпки на пальцах.

— Спорим, что он пошёл к рыбакам за сомом? — протягивает ему грязную ладонь Котька.

— Умойся сначала! — ерепенится Валерка, ясное дело в присутствии старшего брата Вовки, который с независимым видом сидит рядом на опрокинутой вверх дном разбитой лохани.

В отличие от курносых и конопатых своих родственников, слегка вытянутое лицо Вовки с широким лбом и умными спокойными синими глазами вызывает доверие, и ребята уважительно относятся к старшему их на два года мальчику. Да и учится Вовка лучше всех дворовых.

— Дед к Белоглинскому оврагу почесал, на говёнку, — нарочито тянет слова Валерка.

— Аккурат к рыбакам, — соглашается Котька, непроизвольно потирая кулаки.

— Энти сомов не лавють. Тама одни лещатники, — насмехается Валерка, но на всякий случай оглядывается на старшего брата.

«Дать в рыло, враз узнает, чё те «лавють», — еле сдерживал себя Карякин, но рядом с упрямцем болтала ногами его сестра Натаха, крысиные хвостики-косички которой безумно нравились всем уличным пацанам. Котька считал Наташку воображалой, но и сам порой был не прочь позаигрывать с языкастой девчонкой.

— Спорьте, я разнимать стану. Проигравший покупает всем мороженое, — игриво предлагает Натаха и спрыгивает с гуляны. — Или вам слабо, мальчики?

— Чего пылить, и так всё ясно, — остужает её пыл Вовка. — Вечером сомятиной кормиться будем.

— Как бы, не так, — не соглашается Валерка. — На такую ораву какую рыбину надо?

— Николай с Нюрой подсобят.

— Он за соломой поехал! — всё больше распаляется Валерка.

— Наш пострел везде успел, — разочарованно произносит Натаха, встряхивая растопыренными в разные стороны косичками, — Не видать нам сегодня эскимо на палочке.

— Как ж… на стукалочке! — подхватывает Валерка, но тут же получает от сестры подзатыльник.

— Ладно, — примеряет всех Вовка, — мороженое я беру на себя. А пока, айда воду таскать!

К вечеру прибывают посыльные: Николашка волочится за Нюрой, а в телеге на овсяной соломе рядом с полуторапудовым сомом восседает Виктор Харитонович. По съехавшей на правое ухо соломенной шляпе и масляно блестевшим глазкам нетрудно догадаться, как состоялся торг с рыбаками.

У тётки Печерыцы с добровольными помощниками к приёму сома всё готово. Разрубленные на куски усатая голова и плоская махалка летят в кипящие прозрачные капустные щи. Обваленные в ржаной муке жирные куски рыбьего мяса шлёпаются на скворчащую подсолнечным маслом огромную, как противень, сковороду, Вырезка со спины прокручивается на мясорубке для начинки в сомовий пирог, для которого женщины заранее раскатали тесто и обжарили горы репчатого лука.

Хребет кидают Бурану, а жабры и потроха кошкам. Хищно поджавшись, те, мурзясь и давясь, стараются обогнать пса. Но кобыздох уносит свою долю куда подальше.

— Ай да Виктор Харитонович! — восхищается Гункин. — Всех сразу накормил, как Хри-и— и, — но слово «Христос» застывает у него на губах. Павел Борисович начинает нервно кашлять и озираться по сторонам.

— Папенька боженькой подавился, — с ехидной улыбочкой замечает его дочь Анжела и, прижимая пальчики к вискам, корчит смешливую рожицу сёстрам Семёновым.

Кареглазые, в завитушках выгоревших волос, Алла, Катя и Света, такие же пухленькие, как их папа Толик и мама Настя, сначала настороженно смотрят на гримасы подруги, потом по очереди начинают прыскать со смеху.

— Пошли отседова, — презрительно говорит Валерка, — сейчас матрёшки Семёновы лопаться начнут.

— Дурак противный, — кричат ему вслед девчонки и начинают дразнить:

Валера, дружок,Съешь пирожок,Пирожок с го…мЖдёт тебя давно.

— О, трясцы вашу маму, — замахивается на них полотенцем тётка Ганя. — Геть з очей моих, срамныцы!

— Так их, так, тётка Ганя, — слышатся со всех сторон одобрительные возгласы родителей.

— Ишь, распустили языки!

— При взрослых выражаются! Стыд потеряли!

— Где только набираются поганых слов?

— Известно, где! В школе и набираются, — Виктор Харитонович косится на учителя, но Павел Борисович лишь пожимает плечами и хитро ухмыляется. — Оставляют хулиганьё на второй год, вот от них и перенимают.

— Я вам интересуюсь, — перебивает всех Манкевич, поводя задранным носом, — кто хочет кушать горелую рыбу?

— За стол, за стол! — зовут кашевары. — Сысподу подгорело, слаще будет!

— У мужика в брюхе и долото переварится!

— Лодыгу в кашу, а повара взашей!

— На первый раз можно и простить. Больно уж помощнички старались.

Ужинать рассаживаются уже при свете гирлянды из лампочек, которую притащил Кузьмич с хлебозавода после очередной праздничной иллюминации. Мужчины, громко отфыркиваясь, плещутся под колонкой и с полотенцами на шеях занимают скамью по одну сторону стола, а их всё суетящиеся жёны по другую. Зная, что в такой день в детей не запихаешь ни щи, ни кашу, их кормят после рыбы варениками с протёрными яблоками и пампушками с арбузным вареньем. Остальные начинают трапезу деревянными ложками с горячей наваристой похлёбки, густо сдобренной чёрным молотым перцем.