Александр Попов - Хорошие деньги Страница 5

Нелегко думается Василию Окладникову, вспоминающему свое отрочество и пору ранней юности: неужели бедность подтолкнула Василия к тому страшному, чем вскоре обернулась его жизнь? А ведь начиналось все так легко и безобидно!

5

Маленький аэропорт поселка Полярный Круг встретил Василия тугим студеным ветром, лазурным чистейшим небом и бодрящим воздухом с запахом оттаивающей тайги. Вдалеке айсбергом возвышалась высокая, сверкавшая алюминиевым панцирем перерабатывающая фабрика. Из карьера тянулись БелАЗы, загруженные глыбами голубовато-серой кимберлитовой руды, из которой добывают алмазы. Иногда ветер начинал дуть сильнее, – у Василия мерзли руки, он поеживался и содрогался. Направился в поселок разыскивать Николая Дунаева.

Внезапно с северо-востока ударила резкая мощная волна воздуха. Василий оглянулся – на него стремительно надвигалась густая, расплывшаяся на полнеба туча. Ярко-желтое солнце провалилось в бездну – на землю упала плотная сизо-серая тень. Ветер хватал тонкие ветви пыльных лиственниц и трепал их в разные стороны. В воздухе нарастал гул. Крупными хлопьями повалил сырой снег, забивая глаза Василия. Он бежал по скользкой узкой тропе, рискуя упасть. Ему было весело, он подпрыгивал:

– Здорово, отлично, черт побери! Сильнее, сильнее!

И Василию хотелось, чтобы и в его жизни всегда была буря, в которой он чувствовал бы себя так же бодро, свежо и устремленно.

Ветер ослаб, снег пошел редко. Темно-лиловая туча уползала к югу, и вскоре все затихло. Густо светило отшлифованно-золотистое северное солнце. Обжигая глаза, блестели лужи. Над посветлевшей, сверкающей тайгой курилась синеватая дымка. Пушистый, ослепительно-белый снег набухал влагой и оседал. Потеплело. С лиственниц и берез падала вода, капли радужно вспыхивали. Тревожно пахло сырой прелью тайги, свежей карьерной глиной и снегом. Рядом гулко работали моторы под завязку нагруженных БелАЗов, слышался шум на строительстве жилого дома. Бреюще заходил на посадку самолет.

Николая Дунаева отыскал в малосемейном общежитии. Уже был вечер, его жена и ребенок спали. Николай, молодой, бородатый мужчина, уложил Василия на раскладушку, но тому не спалось, было тоскливо и как-то боязно. Чувство одиночества давило сердце, как никогда еще. Он ясно и остро почувствовал, что вошел в новую, большую и какую-то пока еще неуютную жизнь.

Дунаев помог Василию устроиться в бригаду монтажников-верхолазов подсобным рабочим; бригада строила вторую очередь уже действующего ремонтно-технического центра…

Одним ранним утром за металлическим столом в бытовке сидели звеньевой Левчук, мужчина лет пятидесяти, и бригадир Дунаев. Они спорили, указывая пальцами в мятый чертеж. Рядом переодевались монтажники, гремели цепями и карабинами предохранительных поясов, скрипели грязными, в голубовато-седой глине, сапогами, шуршали грубой брезентовой робой, стоявшей колом. Четверо резались в домино, язвительно-насмешливо подшучивая друг над другом, с размаху припечатывали костяшки на столешницу. Пахло потом. Плавал над головами папиросный дым. Дунаев горячился, нервничал, говорил громко, скреб толстыми мозолистыми пальцами в густой диковато-рыжей бороде. Левчук был спокоен, отзывался своим мягким южным говорком:

– Слушай, Микола, к какому бису, кажи, нынче монтировать кровельные панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном установить кресты и усе другое. Подождем панели из Киренска, они вскоро будут на месте.

– Не надо ждать.

– Надо.

– Не надо!

– Надо.

– Эх, упрямый ты хохол!

– Микола, сделаем так: пусть усе решают, як быть. Старший прораб, кажись, не против, но монтировать не ему – нам. Он – пан, ему нужен план, а нам нормально робить.

– И стоящий заработок, – сказал Дунаев. – Прежде чем ответите, мужики, вот что скажу вам: если не смонтируем панели в этом месяцы – не заработаем хорошо. До конца июля осталось девять дней. Навряд ли в ближайшее время придут конструкции из этого долбанного Киренска. Надеяться не на что. Надо пахать, делать деньгу. Добро?

– Добро, – махнул рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый мужчина. Все молча согласились.

Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью.

Панелей для монтажа было через край – работали с утра и допоздна, с редкими перекурами и коротким обедом. Дунаев изредка отправлял Окладникова работать наверх, хотя тот не был монтажником.

– Я тебе, земляк, оплачу как монтажнику, а они раза в три больше разнорабочих зашибают, – сказал бригадир. – Привыкай к хорошим деньгам – в них сила, – подмигнул он. Василий благодарно улыбнулся ему. – После армии, Вася, попашешь на Севере лет семь и – с капиталом отчалишь на материк. Надо жить крепко, безбедно. Ты парень неглупый, – быстро поймешь, в чем соль жизни.

– Мне и теперь понятно, Коля.

– Молодец. – Дунаев прикурил, помолчал, всматриваясь в белесое небо. – На других посмотришь, Василий, – живут, гады, поторговывают на рынке, дома имеют, машины, ковры, а мы что, лысые? Мы тоже хотим пожить вольно и широко. Воровать не умею, пусть другие занимаются этим промыслом, все, что мне надо, заработаю честно. Года через два куплю на материке, где-нибудь на юге, домок. Там дома с садами – шик! Потихоньку развернусь… Правильно сделал, земляк, что в Полярный прикатил. Если не запьешь, крепко будешь жить – Север поможет.

Август выдался в Полярном Круге по-южному жарким. Солнце палило. Густая иссера-голубая карьерная пыль толстой кожей лежала на всем поселке, – машины поднимали в воздух столько пылевой кашицы, что прохожий выбирался из нее голубовато-седым, чихая, кашляя и ругаясь.

Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось, с нарушением последовательности. Получили за работу большую зарплату, но теперь, как и предсказывал осторожный Левчук, монтировалось мужикам до чрезвычайности трудно и даже опасно…

Левчук был зол и сумрачен, на его багровом широком лице блестели крупные капли пота, ноздри нервно шевелились, когда насмешливо-сердито смотрел он на ехавший по изрезанной дороге гусеничный кран, который нужно было загнать в цех, чтобы устанавливать конструкции, с запозданием полученные из Киренска. Бригада понимала, что удобнее, несомненно, было бы монтировать башенным краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом с недостроенным цехом. Но теперь, когда уже установлены панели кровли и большинство конструкций верхнего пояса, его невозможно было использовать в деле, и вот, пришлось пригнать с базы гусеничный.

Вздрогнув и наклонившись стрелой вперед, кран замер внутри цеха. Из маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с веселыми глазами мужичок и крикнул Левчуку:

– Здорово живешь, что ли!

Левчук молча, с неудовольствием махнул головой. Крановщик не обиделся, а подмигнул полному, неповоротливому электрику; помог ему подключить к сети кран. Через полчаса все было готово, и Дунаев, Левчук и Окладников принялись монтировать площадки, переходы и лестницы внутри цеха.

Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к ярко-лазурному небу облака пыли, которая искрилась и липла к потным лицам монтажников. Левчук работал молча, угрюмо, сосредоточенно, на слова Дунаева отвечал скупым кивком головы. Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны, монорельсы и кресты, – площадка была чрезвычайно узкой. Крановщик уже не улыбался, пот резал его зловато сощуренные глаза, но он боялся оторвать руки от рычагов и обтереть лицо. Губы у него дрожали от великого напряжения, потому что требовались предельное внимание и филигранная точность. Чуть ошибешься, и может приключиться авария или – покалечишь, а то и убьешь монтажника.

– Эх, парни, как было бы ловконько с башенным краном! – крикнул он, не вытерпев.

Стрела несколько раз задела колонны – цех устрашающе гудел и сотрясался. Крановщик завопил:

– Экие вы, мужики, бестолочи! Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы с крыши строить?

Левчук присел в тенек.

– Потихоньку, Михаил, можно бы… – сказал Дунаев, присаживаясь на корточки рядом с Левчуком и вынимая из кармана пачку "Беломора".

Молчали, покуривая и поглядывая в яркую синюю даль, в которой покачивались в напластованиях марева белые облака. От раскаленной земли поднимался густой жар.

– Помню, мужики, – нарушил тяжелое молчание Левчук, прикуривая вторую папиросу, – как батяня научил меня робить. Он плотником был, добрым, скажу вам, мастером. Хаты, бани, клети, конюшни – усе строил, що ни попросют. Однажды с артелью рубил баню. Мне тогда лет восемнадцать минуло – хлопец, одним словом. Уже по дивчинам бегал. Бате я лет с семи помогал, сперва по мелочам, а после был на равных со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная получалась – бревнышки гладкие, ровные, круглые. Поручил мне батя потолок. Стругал я доски и бруски прибивал. К вечеру почитай усе готово было, а тут хлопцы идут: "Айда, Миха, к дивчинам". Загорелось у меня, но надо было еще пару досок обстругать и пришить. Давай як угорелый – раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где занозины торчали, однако думаю: не заметит батя. Побросал инструменты и вдул що было духу за хлопцами. Поздно вечером заявляюсь домой – сидит батя за столом, сгорбатился, сурово уперся в меня глазами. "Ты чого же, кобелина, батьку позоришь? Ты людям делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит меня бичом, – я аж зубами заскрежетал. А он – еще, еще, еще. Я кричу, а он – жарит, жарит и приговаривает: "Людям, кобелина, делал? Так и делай по-людски". Вот он яким был. Мог и делать и спросить.