Владимир Холодов - Шанс Страница 5

Стул под ним скрипнул. Больной проснулся, открыл глаза. Сначала в них было полное безумие, потом ужас, потом — стремительно нарастающие злоба и ярость.

— Отдай! — тело ворочалось, тщетно пытаясь освободить руки. — Отдай, сука! — и тут же залп трехэтажного мата, от которого даже стекла в окне задрожали.

— Бери! — спокойно сказал Петр Сергеевич.

Тот сразу как-то сник, взгляд стал растерянным и жалким.

— Где я? — спросил он тихо и уже совсем шепотом, жалким и умоляющим, добавил: — Зачем ты меня забрал?..

— Нет, дружок, это ты забрал мое тело, — уточнил Петр Сергеевич. — Лбом своим стоеросовым.

— Я не помню, — ответил тот. — Совсем ничего не помню. Очнулся в больнице, а у меня руки чужие, ноги чужие, морда старая. Во, думаю, допился… Слышь, будь человеком, давай все назад переиграем!

Никакой жалости к этому дремучему люмпену, угодившему в капкан его старческой оболочки, у Петра Сергеевича, разумеется, не было и быть не могло. Впрочем, как он теперь ясно и окончательно понял, не было и выбора.

— Давай, — кивнул он.

— Как?! — больной напрягся, сделал попытку приподняться. — Я очень хочу, а как?

— Понятия не имею. В любом случае это перспектива дальняя, для начала тебе нужно выйти отсюда… Ты ведь не хочешь закончить свою жизнь в психушке? Да еще в отделении для буйных.

— Так я что, в дурке? — дошло наконец до того. — А я все думал: чего эти уроды меня связали, да еще колют всякую хрень, головы не поднять.

— Ну вот, теперь ты в курсе, — сказал Петр Сергеевич. — Перестанешь буянить и матом ругаться — развяжут, в общую палату переведут… Ну, а потом видно будет.

— Слышь, братан, только не бросай меня, хорошо?.. Пообещай мне!

— Да как же я могу тебя бросить, если ты — это я, а я — это ты, — горько усмехнулся он. — Тут и захочешь — не бросишь.

Попытки Петра Сергеевича изменить чуждый ему образ жизни продолжались с переменным успехом. Он врезал новые замки, отвадил понемногу друзей-алкашей, сославшись на мифических врачей, запретивших ему пить. Разобрался не без попытки поножовщины с бывшими работодателями-азербайджанцами, которым он почему-то должен был довольно приличную сумму. А вот от кого он не смог отказаться, так это от Катерины, — уж очень сладким оказался сей плод. По вечерам, накормив принесенным из кафе обедом и вкусив очередную порцию телесной любви, она обычно дремала на диване. Петр Сергеевич лежал рядом и предавался единственному из доступных ему ныне интеллектуальных занятий: анализировал чужую и совершенно незнакомую жизнь, пытаясь как-то определиться в ней и выстроить свою новую судьбу.

Получалось, что выстраивать нечего. Временно находиться в чужом теле он еще мог, но признать его окончательно своим, да еще распоряжаться по собственному усмотрению, было сродни наглому воровству, пусть и непреднамеренному. В этом теле все было лучше, чем в прежнем. Оно было сильным, здоровым, работоспособным; быстро ходило, легко поднимало тяжести и совершенно не утомлялось. Правда, его постоянно нужно было держать в узде — могло и в лоб дать случайному уличному обидчику, и даже прихватить что плохо лежит. Была еще масса не столь существенных вещей, которые раздражали Петра Сергеевича безмерно: и застревавшая в горле ненормативная лексика, и дурные манеры, и запах собственного пота — острый, терпкий, насыщенный молодыми гормонами… Впрочем, все это естественно: чужое — оно и есть чужое, надо изыскивать возможности вернуться в свое. Он почему-то надеялся, пусть и без всяких к тому оснований, что способ это осуществить обязательно найдется. Нужно просто немного потерпеть. В конце концов, там, наверху, должны же наконец заметить собственную ошибку и как-то ее поправить или подсказать выход. Пока же, чтобы не тронуться рассудком, надо к этой новой и чужой жизни относиться как к нелепому сну или бездарному голливудскому фильму.

Когда он проснулся, Катя уже встала.

— Вот иногда смотрю я на тебя, Николай и… аж мурашки по спине, — говорила она, сладко потягиваясь. — Вроде это не ты, понимаешь?

— Это потому, что знала меня только пьющего.

— Да не в этом дело… Я раньше никогда не видела, чтобы ты что-то читал, чтобы просто сидел и о чем-то думал, а слова ты порой говоришь такие, что я не только от тебя, — ни от кого их не слышала!

— Например? — спросил он.

— Я что, их запоминаю? Делать мне больше нечего… А вот сейчас ты во сне разговаривал.

— Ну, это с каждым бывает.

— Погоди, я главного не сказала: ты не по-русски разговаривал, по-иностранному!

— Кать, не выдумывай, — он пробовал обратить все в шутку.

— А чего мне врать-то? — обиделась она. — Мы люди хоть и темные, но телевизор смотрим: говорю тебе, по-иностранному шпрехал! Да так легко, словно он у тебя родной… Свихнусь я с тобой, Колька: подменили мне мужика!

Петр Сергеевич стал рассказывать ей про разговор с несуществующим врачом: тот будто бы предупреждал, что при столь серьезной травме головы возможны любые неожиданности. Одно теряешь, другое приобретаешь. Ванга вон вообще ослепла, но зато дар предвидения обрела.

— Но ты же не ослеп, — возразила Катя. — Хотя глаза у тебя стали другими. И взгляд… Ты вообще почти все теперь делаешь не так, как раньше. Извини, но даже трахаться разучился.

Эту оплошность нужно было ликвидировать срочно, рисковать столь неожиданно обретенной сексуальной гармонией Петр Сергеевич не мог и не хотел. Он пытался выведать у Катерины суть проблемы и то, что именно он “разучился” делать, но она и сама не могла точно сформулировать. К тому же ей почему-то неловко было об этом говорить прямо и откровенно, без экивоков.

— Без чего? — переспросила она.

— Ну, я так понимаю, что стал недостаточно агрессивен, жесток… Слушай, может, мне опять тебя начать бить — ну, перед тем как в постель ложиться?

— Я тебе ударю, козел! — вполне ласково отозвалась та. — Хотя, знаешь, ты после этого меня так любил, таким был ненасытным и страстным, что я, дура, тебя всегда прощала.

Нет, этот путь был заказан, подумал Петр Сергеевич. Он в жизни никогда никого не бил, а уж поднять руку на женщину — даже в самых благих целях и по ее подспудному желанию, — не смог бы никогда!.. Азбучные же истины о том, что все человеческие желания — а сексуальные особенно! — формируются в мозгу, вызвали у Катерины приступ хохота.

— Коль, я понимаю, что у тебя проблемы, но за дурочку-то меня держать не нужно! — говорила она. — И чего только мужики не придумают ради отмазки: мой про какую-то радиацию трындит, а ты уши с яйцами перепутал, — и ведь не расскажешь никому, засмеют.

— Шла бы ты лучше домой, — сказал Петр Сергеевич, взглянув на часы. — А то опять твой радиоактивный без водки не пустит.

Катя встала, вздохнула, выглянула в окно.

— Азиатка твоя там не сторожит случайно?

Вопрос был не праздным: Катерине уже и волосья рвали, и камнем в спину бросали, и даже в морду кислотой плеснуть обещали.

— Я, кстати, не пойму, — сказала она, застегивая в прихожей сапоги, — ты что, эту ведьму уже не пердолишь?

— Нет, — отозвался он. — Совесть проснулась.

— Ну, и дура, эта твоя совесть, — неожиданно зло сказала Катя уже на пороге. — И материально было бы получше, да и девка бы угомонилась.

Петр Сергеевич понял, что она имеет в виду навар на травке, но все же реакция показалась странной и не вполне адекватной.

— Не ревнуешь? — спросил он.

— Да как тебе сказать? Раньше тебя и на двоих нас хватало, а сейчас, как раньше с мужем, — через день, да и то с напрягом… Ну, бывай!

К концу недели Петр Сергеевич получил разрешение выгулять больного под бдительным оком санитара. Некоторое время ходили молча. Николай отвык от свежего воздуха, солнца, движения, да и слова, в сущности, все уже были сказаны. Утомился он быстро, присел на скамейку.

— Я тебя сигареты просил захватить, — сказал он. — Принес?

Петр Сергеевич протянул ему пачку “Примы”, тот закурил, жадно затянулся, расплылся от почти забытого удовольствия. Смотреть на это почему-то было неприятно.

— Скажи, ты зачем над девчонкой надругался? — спросил Петр Сергеевич.

— В каком смысле? — сначала не понял тот. — Над какой девчонкой? Над Муськой, что ли?

— Странное имя для узбечки.

— Вообще-то она таджичка, — уточнил Николай, закашлявшись. — А зовут ее как-то длинно, хрен запомнишь. Ну, а Муська — потому что мусульманка, муслимка, нехристь залетная.

— Ты на вопрос не ответил.

— Завязывай, братан, душу травить! Не знаю я, зачем… По пьяни. Все в моей жизни теперь по пьяни.

— Она мне проходу не дает, — признался Петр Сергеевич.

— Так в чем же дело? Трахнул бы ее — и все дела. Только смотри, не промахнись, — он как-то мерзко усмехнулся и сделал руками нечто не очень понятное, но явно двусмысленное и грязное. — Глядишь, и травку бы заработал, а то ломает меня что-то.

— Да, только травки тебе сейчас и не хватало… Рано тебе на волю, не дозрел.