Владимир Топорков - Тётя Фрося Страница 5

Фрося уже четыре года болела, сухой обжигающий кашель разрывал на части грудь, и от этих приступов, казалось, что-то трескалось в горле. Заболела Фрося в конце войны, когда купала в августовской, загустевшей до темноты воде чесоточных лошадей. Тогда придумали ветеринары перекупать заболевших животных, а потом обработать вонючим креалином.

Лошадь всегда ценилась в крестьянском быту, а в годы войны каждая конская голова в деревне, как царская корона, дороже золота, дороже хлеба. Помогали лошади управляться и в хозяйстве, в колхозе основная тяжесть в поле и на ферме ложилась на них.

В деревне Фроси люди искренне, как по покойнику, плакали, когда узнали, что лошади заболели чесоткой, самой страшной болезнью.

Вот тогда и доверили самым молодым перекупать лошадей, а потом приняться за лечение. Родная деревня Фроси, где жила её мать, и во время войны укрылась от лихолетья Фрося, была маленькая, всего двадцать два дома, с широким, вручную выкопанным в стародавние времена прудом, с густыми зарослями сирени, благоухающими весной, с родником под крутой Степановой горой. И жителей немного в каждом доме – мужики на фронте, стариков голодуха выкосила, только мелкота звенит беспечными голосами. Вместе с двумя пятнадцатилетними подростками Фрося по очереди перекупала всех семь лошадей. Поначалу вода показалась обжигающе-ледяной, сводила ноги, а потом тело притерпелось, словно прокалилось изнутри дровяным жаром, и Фрося ловко мылила холки послушных, ослабленных болезнью коняг.

Простуду Фрося почувствовала на третий день, когда вдруг неожиданно ощутила, как закружилась голова, и небо, и земля слилась в единую серую мглу. Фрося вязала снопы на последнем ржаном поле вместе с другими колхозницами и сначала не придала значения этой неожиданной слабости: бывает, пройдёт. Она присела на связанный сноп, закрыла глаза, и тягостный звон в голове немного затих, ушла дрожь из рук. Несколько минут Фрося сидела не шевелясь, а когда открыла глаза, вроде всё успокоилось. Она снова принялась за работу, но через несколько снопов приступ опять повторился, земля качнулась, ушла из-под ног, и она повалилась на прогретую стерню тяжёлым снопом. И снова с трудом поднялась, но перед глазами в мелкой зяби качалось поле.

Фрося с трудом добралась до дома, в постели немного отдышалась, но противный липкий пот, кажется, струился из всех пор, и простыню хоть выжимай. В этой влажной постели Фрося не могла уснуть, а тяжесть в дыхании усилилась, она жадно ловила воздух, но его не хватало, как рыбе, выброшенной на берег.

На следующий день в больнице врачи нашли у неё плеврит лёгких, и жизнь словно померкла. Но в этот раз судьба свела Фросю с опытным врачом Антониной Фёдоровной, и та долго возилась с ней, откачав несколько литров жидкости из лёгких. Через две недели Фрося встала на ноги, бледная, с ослабевшими ногами, и Антонина Фёдоровна сказала ей ласково:

– Ну, милочка (словечко это у Антонины Фёдоровны было одним на всех), теперь я своё дело сделала. Остальное за тобой…

– А что я могу? – вздрогнула Фрося.

– Главное – беречь себя. И питание… Мёд надо с топлёным молоком пить…

– Да где же его взять-то, мёд? Его на рынке покупать – в дорогую копеечку обойдётся…

– К сожалению, милочка, другого я не придумаю, – нахмурилась врачиха. – Не придумаю – и всё.

Фрося долго размышляла над создавшейся ситуацией. Конечно, можно было бы продать корову, которая была у матери, и на вырученные деньги купить этот злосчастный мёд, а уж о молоке много думать не стоит – соседи бесплатно не пожалеют литр-другой. Но вот корова… кормилица она сейчас всей семьи, а младшая сестрёнка Алла, можно сказать, только на одном молоке и держится. Приловчилась девка, пьёт парное молоко кружками, как бычок, ей даже и прозвище такое Фрося дала – Бычок. Лет ей уже тринадцать, а всё равно ждёт не дождётся, когда стадо пригонят с пастбища, за матерью с литровой алюминиевой кружкой ходит и покачивается. И только Зорька в сарай вступит, мать в эту кружку прямо и доит корову. Звенят тугие струйки, а Алла, как кот, глаз с кружки не спускает, облизывается сладко. И кружку эту нецеженого молока залпом выпивает, блаженно потягивается…

Фрося представила, как оголодит она семью, и тягостно вздохнула – нет, такого и представить нельзя, и, когда выписалась из больницы, даже не обмолвилась словом матери о рекомендации врачихи. Слишком дорогое удовольствие – мёд, чего зря языком молоть…

А через месяц новое испытание подстерегло семью Фроси. Под вечер, уже по сентябрьской мокряди, подкатила к дому машина, маленькая легковушка, крытая тентом. Шофёр, пожилой мужик в военной форме – армейский ремень поделил начальственный животик на две пышные доли – и девушка, светловолосая, лёгкая, как пушинка, подскочили к заднему сиденью и, как мешок, вытащили на землю что-то непонятное.

Фрося выглянула в окно, и жалость так сдавила грудь, что, кажется, сейчас разорвётся сердце. Она закрыла глаза от ужаса. Из машины вытащили её брата Алексея, точнее то, что от него осталось. Был Алексей великаном, весёлым парнем, быстрым лыжником (городок районный за двадцать пять километров, а он туда и обратно управлялся за четыре часа на лыжах), а сейчас из машины выволокли… обрубок. Первое, что бросилось в глаза Фросе, – грубые кожаные опорки, закреплённые блестящими застёжками на бёдрах, и она поняла всё: нет больше ног у брата, укоротила его война.

Она кинулась с рыданиями в тёмные сени, выскочила на улицу, упала в грязь на колени, прижалась к брату. За ней выбежала Алла, потом мать, и протяжный крик поднял, кажется, всю деревню на ноги. Даже девушка, сопровождавшая Алёшку, не выдержала, захлюпала носом, привалившись к плетёной ограде.

Ничего в жизни не проходит бесследно, даже круги на воде оставляют след. Горе в семье Фроси связало всех в тугой узел – живи и помни! Их военные беды, переживания теперь казались такими мизерными, жалкими по сравнению с этой бедой. Мать свалилась от сердца в постель на другой день, у Фроси что-то тяжким кляпом застряло в груди – не продохнёшь. Даже Алла, хохотушка Алла, ходила, как обречённая, низко опустив голову.

Хорошо, что ещё Алёшка не падал духом, как мог, подбадривал самых близких людей. В первый день, осушив за столом стакан водки (видимо, припас для встречи с домом заветную бутылку), он, слегка захмелевший, говорил тихо, рассудительно, обращаясь к Фросе:

– Ты, сеструха, не сокрушайся над моей бедой. Глаза видят, уши слышат, руки целы. А ноги? Что ж ноги! Значит, не судьба. Буду к новой жизни приспосабливаться. Корзинки буду плесть. Я по-всякому рассуждал: хотел и пулю себе в висок замастырить, чем уродом жить, только вас стало жалко. Погиб бы – ещё страшнее для вас стало.

– Ты чего не писал нам? – нашла в себе силы спросить Фрося.

– А чего писать? Врать не хотелось, а напиши я вам из госпиталя всё, что со мной произошло, вы, чего доброго, в собственных слезах потонули бы. Нет уж, сам вот приехал, теперь проще…

Сжималось сердце у Фроси, точно жёстким обручем сдавливало в груди, стягивало до холодного пота. И не только за Алёшку болела душа – там на фронте третий год Ваня, любовь и тоска её. А вдруг и с ним вот так? Они поженились в тридцать девятом, и с ним вот так? Они поженились в тридцать девятом, когда Черкашин учился на первом курсе пединститута. Только в редкие выходные и приезжал домой Ваня, а потом совсем забрала к себе война. Сынишку Ивана он видел пятимесячным, а вон сейчас растёт парень, тараторит, как пулемёт строчит, прости, господи…

Иван возвратился через год с пустым рукавом, и снова протяжный, пронзительный крик разодрал тишину во дворе дома Фроси. Теперь уже Марфа Ивановна первой увидела приближавшегося солдата, выскочила на улицу, заголосила, рассмотрев пустой правый рукав. А Фрося припала к груди Ивана и в плаче забилась до рвоты.

Теперь время взялось эти тяжкие раны лечить. Осенью, когда Фрося Ваню в институт провожала, уже не плакала, поутихли её душевные надрывы, только сокрушалась: как он там будет, Иван, без неё управляться? Ведь недаром такое выражение: тяжело, как без рук. А у Ивана она только одна, даже брюки застегнуть и то приловчиться надо. Эх, жизнь-жестянка!

А тут Алёшка как с ума сошёл – стал попивать с приятелем-соседом Федькой Сухановым, потерявшим на фронте глаз. Дружба эта началась с простого дела – Федька был мастером на все руки и для Алёшки расстарался: изготовил небольшую тележку на четырёх выточенных из дерева колёсиках, вырезал специальные упоры, которыми можно было отталкиваться от земли. Алёшка опробовал «адскую машину», как он сам окрестил изобретение Федьки, и в первый вечер напился у соседа так, что с трудом дорулил на новом самокате до дома.

А потом эти совместные попойки вошли в систему, и Фрося, видя, как глубоко страдает мать, сначала пыталась добром уговорить Алёшку сойти с этого гибельного пути. По утрам он тяжко кряхтел на кровати, скрипел зубами, даже становилось страшно за него, клялся, что больше никогда не поедет к этому, «будь он трижды проклят, деревенскому Кулибину», усаживался за верстак, чтоб заниматься корзинами. Но проходило несколько дней, и он опять выносил свой самокат за порог, отталкивался и катил к Федьке. На Фросины уговоры он реагировал внешне спокойно, только говорил дурашливым голосом: