Сергей Юрьенен - Словацкий консул Страница 5

Он оскорблялся: «Не трусов, а трусиков…»

Не знаю, где хранил их — в чемодане? на сердце? — но Лавруша предъявил их мне, неверующему, как вешдок. Взяв в щепоть, чтобы дать им, мутно-прозрачным, повиснуть предо мной:

— Теперь ты понимаешь?

Я зачарованно смотрел. Одно слово стучало мне в виски: «Эротика… эротика…»

Лавруша приземлил невиданное мной исподнее себе на ладонь, взял в жменю. Поместились — хотя край он дотыкял мизинцем (а я глупо думал при этом, что в Рим свой итальянка улетела без трусов).

Демонстрируя кулак, он смотрел сквозь меня:

— Называются слипы.

— Слипы?

- Да…

— А все это вместе — знаешь, как?

— Как?

— Фетишизм.

— Еще один «изм»?

— Ага.

— Тоже перверзия?

— А ты как думал?

— Что ж, — ударял он себя в грудь эпически, — «Сказание о казаках»! «Тихий Дон»! Лавруша все в себя вмещает… Потом информируешь, в чем заключается, лады?

Но когда время информации пришло, слушать не стал, конечно. Перебил меня, чтобы рассказать, как сызмальства открыл этот — как его? С крыльца наблюдая, как отлизывал Амур дворовой Жучке.

— Кунилингус?

— О! Именно!

— Собака и есть по латыни — «куни».

— Да знаю. Лингус я забыл.

— И каникулы собаки тоже.

— Разве?

— Только маленькие.

— Нет, — сказал он. — Собаки — коммунисты. Большие и злые. А каникулы наши могли быть только как в кино. Римскими…

И предъявил мне приглашение.

Я не знал, что такое существует вообще. То есть, как официальный документ.

Международное приглашение, полученное им от гражданки Италии, выглядело так, что, несмотря на всю иронию, я глубоко был впечатлен. Просто булла папская — с именем Лавруши по-итальянски. Бумага с золотым обрезом. Водяные знаки. Гербовые марки. Сургучная печать на ленточке в виде флажка. Зелено-бело-красного.

Акт любви.

Вне всякого сомнения.

Покататься по Риму на заднем сиденье ее «веспы» Лавруше не дали…

Но женщины в Италии оказались верными.

Книги, которые присылались ему оттуда, занимали две верхние полки секретера. При мне Лавруша получил бандероль «до востребования». Здоровенный роман в глянцевой суперобложке, на которой изображен был совсем не ядовитый гриб, как показалось издали. Со вздохом Лавруша раскрыл «лучший подарок».

— Даже с автографом, смотри-к…

— Ну да?

— «Con amore[3], — зачитал без выражения. — Волочаеву Лавру — Альберто Моравиа…»

— Кто?

Он повторил.

— Не может быть!

Я рванулся к книге. Смотрел на слегка размазанный автограф и глазам не верил.

— Она с этим автором близка… Джианна.

— С Моравиа?

— Ну да.

— В каком же смысле?

— Ну, дружит писатель с молодежью.

— Хочешь сказать, сношает?

— Не исключаю…

На глянцевом супере был карлик с удрученным видом. Как ребенок, ведомый за ручку огромным и радостным фаллосом. В шляпе. В котелке…

«Io е Lui…» — прочитал я.

— «Я и Он»?

— Угу.

Ах, как остро пожалел я, что вторым языком в свое время взял французский. А Лавруша, подержав присланную книгу на ладони — как бы оценивая вес: «Пишут же люди…» — поднял застекленную крышку и втиснул на верхнюю полку — где у него было все: Фрейд, Фромм, Маркузе. Сартр, конечно. И Камю… Даже «Доктор Живаго» — то самое первоиздание несчастного Фельтринелли. В переводе на итальянский.

Что ж.

Я принял решение изучить.

Но с чего начать? Мама, конечно, запрещала читать «Декамерон», но после этого ничего сверхзапрещенного создано по-итальянски как будто не было…

Без особой охоты Лавруша взялся писать мне слова партизанской песни «Bella Ciao»:

О partigiano, portami via, о bella, ciao! bella, ciao! bella, ciao, ciao, ciao!О partigiano, portami via, chèmi sento di morir.

На втором куплете его итальянский «шарик» исписался. Какие вензеля он ни выписывал — все, баста! Паста кончилась. Признав это, Лавруша выронил ручку, отвернулся и зажал глаза своими большими кулаками…

Но за свободу родного краяМы будем драться до конца!

Дальше мы не продвинулись.

Крещенские морозы кончились, и за нашим окном с видом на Москву-реку (которая была невидима) стояли обычные февральские.

Подтянув на бедрах свои «ливайсы», Лавруша сел на корточки. Упер лоб в столешницу секретера, а под ней с треском разъял шторки-дверцы. Засунул руку и вытащил полиэтиленовый мешок, набитый портняжным хозяйством.

У него и это в обиходе было.

На секунду, как кольнуло: вспомнил маму.

Но в мешке Лавруши был, конечно. Запад. Весь! В миниатюре. Тысяча мелочей. Тряпки, катушки, иголки. Все, что осталось Лавруше от Джианны и прочих знакомых иностранцев. Наперсток, выложенный им на стол, сверкал, как алмаз. Но напрасно втыкал Лавруша палец — не налезал. Со вздохом он бросил наперсток обратно в мешок и стянул свой западный свитер. Рыжий, а точнее — терракотовый. Оказалось, что к свитеру прилагались и заплаты. Готовые. Замшевые. С дырочками, проделанными по периметру фабричным способом. Долго держал он эти заплаты втуне, а теперь решил их употребить. Прикусив мундштук с дымящим «солнышком», Лавруша наложил заплаты на протертые локти. Затем, покопавшись в мешке, вынул красивую тряпочку, стал вырезать. Маникюрные ножницы еле держались на толстых его пальцах. Материала хватило на тройку бордовых сердечек. Сняв свои «ливайсы», Лавруша залатал ими две прорехи в промежности.

Третье сердечко, прикинув туда-сюда, нашил себе чуть выше колена.

— Прямо каторжник, — сказал я.

— А я и есть.

Уже было терпимо холодно. Но до весны еще не близко.

Сейчас и здесь — под старость и на Западе — пытаюсь вспомнить, что там я вообще по-настоящему любил, кроме своей гэдээровской «колибри»?

Немало получается чего.

Любил даже то, что, как тогда казалось, ненавидел. Здание-Миро здание. Как в сталинской тотальности его, так и в деталях. Подоконники под мрамор — звездочки и трещины брусничного конгломерата. Гладок, широк и прочен. Нигде так хорошо не стояла моя машинка, как на том подоконнике в МГУ с видом на Москву за невидимой рекой, — причем, высота была идеальна. Писал я, как вам уже понятно, стоя, — как на Кубе когда-то папа Хэм, присобачивший полочку там у себя на вилле Финка Вехиа прямо к стене, — чтобы не отвлекаться на своих, допустим, кошек.

Здесь из окна комнаты вид был фронтально-парадный, но, поднимая глаза, не видел я ни зги. Все тонуло в молочном тумане. Приглушенно — мохеровый шарф был подложен — щелкали по шершавой бумаге свинцовые буковки.

Я снова начал писать. И предпочел бы одиночество. Но я был в этой жизни не один. За спиной у меня был сосед-художник.

Начал рисовать Лавруша вдруг — ни с того ни с сего. Но сразу с трудного сюжета. Кошечки. Рисовал он только их, пушистых. Я смеялся, конечно. Pussies…

Но пусси не пусси, а завершилось все масштабно.

Где он достал такого размера ватман? Специально ездил ведь за ним в Москву.

(Да, так мы говорили: в Москву — не в город, самой возвышенной частью которого и являлись, прочей столице при этом интеллектуально противостоя).

Я подавал кнопки, когда Лавруша вешал «Кошечку» над своим диваном. Кич, разумеется. И даже с бантиком. С другой стороны, налицо был талант. Новый. Очередной. Дар, которого за собой Лавруша пока еще не знал: «Друг! Как на духу!

Я даже не подозревал, что смогу изобразить что-то сложнее, чем слово из трех букв…»

Посетительниц Лавруши картина разила наповал.

Однажды я вошел, дивясь с порога на крепко-чесночный дух, а затем и увидел, что на Лаврушином диване стоит коротконогая итальянка в тугой мини-юбке, и он ее, итальянку, то ли лапает снизу и сзади, то ли помогает сохранить равновесие, пошатнувшееся при откалывании его шедевра…

Новая итальянка возникла откуда-то снизу, этажа с восьмого или с шестого, где селили «капстраны», он же свободный мир, в котором она была активисткой КПП, а здесь, в зоне «В» — председателем их первичной ячейки. Когда-то зимой, когда спускались на нижние этажи в поисках окурков, он, помню, крикнул кому-то в коридоре: «Чао, Клара!» Тогда не разглядел, но теперь она, можно сказать, нависала прямо надо мной. Вопреки своему имени, черно-жгучая до синевы. Волосатости необычайной. Такой, что заросший курчаво лобик еле проглядывал. Небритые икры под нейлоном темнели по-козлиному — до щиколоток. Пятки колготок были заношены до черноты. Ногти, видимо, стригла коротко, потому что, не боясь их сломать, азартно откалывала ватман на предельной для себя высоте.

Мутноглазо на меня оглянувшись, Ларуша вынул руки из-под вздыбленной юбки. «Кошечка», громыхая, слетела, была нами поймана в четыре руки и свернута в трубку. Спрыгнув, активистка оказалась совсем небольшой. Глазки сверкали, как у мышки. «О, Лавруша! Грацие! Милле грацие!»