Вячеслав Пьецух - В предчувствии октября Страница 5

Как раз в тот день, когда философ Петушков принялся за опровержение Фейербаха, а Воронков созвонился с профессиональным мокрушником [5] Пружинским на предмет устранения Севы Адинокова, вдова Новомосковская написала нижеследующее письмо:

«Бесценный друг Саша!

Солнце взошло, кажется, в 8 часов 16 минут, у наших отставных колхозников петухи запели, по радио давно передали гимн нашей великой Родины, я съела на завтрак два яйца всмятку и вот уже сижу за твоим письменным столом и пишу тебе туда, не знаю куда.

Плохо без тебя, бесценный друг Саша, уж сколько лет прошло после твоей смерти, а я себе все места не нахожу. Но я почему-то совершенно уверена, что ты есть. Что ты даже, может быть, невидимо и неслышно присутствуешь возле, и тогда, конечно, писать тебе не имеет смысла. Если же это не так, если это мне только чудится, то дай я хотя бы с тобой поразговариваю на письме.

Главное, мне с утра до вечера не дает покоя мысль, что я перед тобой виновата. И при жизни, кажется, и после смерти точно. Ну зачем я, дура набитая, хлестала тебя по щекам, когда ты лежал в гробу, да еще приговаривала: „Что ты наделал, сволочь такая? Как ты посмел меня бросить одну?“ и т.д. и т.п. Я, по правде говоря, всю жизнь тебя гоняла, но не на людях, а так получился срам.

Но в остальном воспоминания довольно приятные. Отчетливо помню, как ты подарил мне мои первые „лодочки“ из синей замши, когда мы еще жили в Барнауле. Помню нашу первую отдельную квартиру в Плотниковом переулке, которую мы получили, когда переехали в Москву. Помню мой первый выход в свет, то есть прием в австрийском посольстве, — я была в вечернем платье из зеленого шелка, и ты еще сказал: „Австрия, наверное, хорошая страна, но кормят у них черт его знает чем“.

Господи, какая была жизнь! И с особой остротой сейчас понимаешь, что ЦК сделал роковую ошибку, когда согласился поддержать курс на обновление в сфере экономики и политики. Ведь к чему пришли? К тому, что вагоновожатый получает, как капитан первого ранга, колхозы поразвалились, телевизор невозможно смотреть, солдаты бегут из армии, евреи владеют всем. Даже в правительстве заседают, если не евреи, то немцы, если не немцы, то кавказцы, если не кавказцы, то какой-нибудь непонятный Чубайс.

Недаром я всегда тебе говорила: не надо ничего менять, пусть все идет, как идет, потому что лучше все равно не будет. И хуже не будет, потому что, по правде говоря, хуже некуда в рамках социалистического строя, но зачем менять дурака на прощелыгу — это непонятно. Теперь вот расхлебывай инициативу Михаила Сергеевича и разных шалопаев, которые науськивали его на реформы! Я, конечно, лично против Михаила Сергеевича ничего не имею, он мужик хороший, но у истории другой спрос. И у общественности свой спрос. И я персонально тоже в претензии, хотя бы потому, что Ольга, которая у меня убирается, говорит мне „ты“.

Но особенно с этой преподобной общественностью надо быть поосторожней. А то она всегда неблагодарна, враждебно настроена против руководства, сама не знает, чего хочет, и ей ничего не стоит устроить переполох. Вот ответь мне, Саша: чем им не угодил царь Николай II? Ведь культурный был руководитель, отличный семьянин, любил Россию больше жизни, уважал работников и талант. Ну что, предположим, сделал бы Сталин с писателем Куприным, если бы тот послал вождю телеграмму с требованием предоставить Балаквлаве статус свободного города? Ясное дело что. А Николай II послал в ответ телеграмму: „Закусывать надо“. Только-то и всего. И вот такого руководителя они сбросили с пьедестала, посадили, а потом еще и расстреляли ни за что, ни про что. Ты никогда со мной в этом вопросе не соглашался, но я тебе и сейчас скажу: ни за что, ни про что.

Вообще все очень глупо, потому что петухи петь не перестали и пшеница по-прежнему растет и ее урожайность зависит от успехов агротехники и погоды в регионах, а больше не от чего. То есть жизнь продолжается, несмотря на исторический процесс, хотя обстановка уже не та. Не говоря уже о столовой № 1 [6], ты вспомни, Саша, какая была ветчина в гастрономе на площади Восстания, это когда еще никто не думал о завтрашнем дне и в руководстве страны проворовался один Георгадзе. Теперь демократы (?!) продают какую-то подкрашенную бумагу, вместо ветчины, заграничную, по сто пятьдесят целковых за килограмм.

А в наше время, помнишь, сядем мы бывало в машину, скажем Василию: „Гони, Василий, куда глаза глядят“ — и всю ночь носимся по Москве.

Ах, как скучно без тебя, Саша! И с тобой-то было не мед, потому что ты все время мне пытался перечить и сердился, когда я тебя шпыняла, а уж без тебя и совсем тоска.

Ну пока все. До следующего письма. Твоя безутешная и до гроба преданная вдова».

В тот же день прислуга Ольга по ошибке вынесла мешок с письмами на двор и оставила его возле мусорного контейнера, невзначай приняв содержимое за пищевые отходы, которые тоже собирались в мешок из-под сахарного песка.

Шмоткин и сыновья

У депутата Государственной Думы Шмоткина было два сына: старший, Александр, и младший, Виссарион. Так вот во всем-то был Шмоткин благополучен, и возглавлял он во время оно партийную организацию большого камвольного комбината в Орехово-Зуеве, и прошел он уже в наши дни в Государственную Думу по партийным спискам и стал потом совладельцем этого самого комбината, и кое-какие ценные бумаги у него имелись, и чудесный дом в Горках, и преданная жена, и молодая любовница, — словом, во всем он был бы благополучен, кабы не сыновья.

С младых ногтей Шмоткин их воспитывал, что называется, в черном теле, как тогда вообще было заведено у партийных работников, и, в общем, был доволен своими отпрысками до тех пор, пока в стране в 91-м году не случился переворот.

Лет за пять до переворота старший, Александр, закончил школу с серебряной медалью и поступил в Лесотехническую академию, младший, Виссарион, учился абы как, но все же его удалось пристроить в Высшую комсомольскую школу, и в двадцать два года он уже был маленький партийный функционер. Вот только что-то они оба не женились в ту пору ранних браков, точно предчувствовали, что впереди их ожидают такие перемены, когда бывает не до семьи. Оба встали на эту холостяцкую линию задолго до того, как молодежь вообще перестала жениться, словно она нечувствительно подпала под влияние толстовской «Крейцеровой сонаты» и решила покончить с воспроизводством себе подобных, чем Шмоткин был немало обеспокоен и огорчен.

Но, как говорится, это были еще цветочки по сравнению с тем, что впоследствии вытворяли его единокровные сыновья. В начале девяностых годов старший, Александр, вдруг бросил свой научно-исследовательский институт и сделался бандитом в самом прямом, уголовном смысле: он сколотил шайку негодяев, которые угоняли для него автомобили из стран Восточной Европы, после продавал их в Белоруссии и за короткое время нажил порядочный капитал; на неправедные средства он купил в Брянске кирпичный завод и, таким образом, стал тем самым эксплуататором-кровопийцей, против которых нас годами налаживали воспитатели и отцы. Младший же, Виссарион, ни с того ни с сего вышел из партии, нанялся в дворники и ударился в буддизм, что, пожалуй, было даже нетерпимее воровства.

«И откуда что берется? — часто размышлял Шмоткин, уязвленный такой игрой наследственности, но ответа не находил. — Вроде бы воспитывал я сыновей в рамках Кодекса строителей коммунизма, гонял в хвост и в гриву за каждый проступок, а пацаны вышли не в мать, не в отца, а в проезжего молодца...» Он мучительно искал в прошлом некое обстоятельство, случай, может быть, даже нечаянное слово, которое подспудно могло бы произвести в его мальчиках нравственный переворот, и опять же не находил. Он вообще не умел думать длинно и поэтому в конце концов пришел к заключению, что если в условиях абсолютизма из детей получаются научные сотрудники и партийные работники младшего звена, а в условиях демократии уголовники и буддисты, то самым органичным режимом для России будет абсолютизм.

Одно время он с горя погрузился в педагогическую литературу, однако нашел, что и Макаренко, и Ушинский, и Песталоцци сочиняли нудную дребедень. Тогда Шмоткин запил; впрочем, отличался он не по-простонародному, запоями и отравой, а сравнительно цивилизованно — по стопке шотландского виски в час. И вдруг он стал думать содержательней и длинней; во всяком случае, ему как-то пришло на ум, что, видимо, в соответствии с марксистским законом о переходе количества в качество четыре столетия рабства, в котором прозябал русский народ, как-то незаметно перешли в качество безнравственности и что мораль отмерла, как отмирают ткани и нежизнеспособные существа.

Вследствие пьянства в нем открылась еще одна странная склонность: он полюбил переодеваться в костюмы, не показанные его возрасту, положению и даже полу; например, будучи под мухой, вдруг возьмет, влезет в женино платье, выйдет на ночь глядя из дома и с полчаса прогуливается во дворе. Наконец, он снизошел до того, что стал регулярно навещать Севу Адинокова и часами обсуждать с ним проблемы становления личности, некроз, поразивший мораль, и русский абсолютизм.