Гийом Мюссо - Здесь и сейчас Страница 5

Сопровождала его предостерегающая надпись на латыни:

«Postquamvigintiquattuorventiflaverint, nihiljamexit.»[6]

По всей видимости — однако, неизвестно, по какой причине, — эта роза ветров и дала название маяку.

Волновался я отчаянно, прикоснувшись к ручке двери. Повернул — она ни с места. Видно, заржавела — и ручка, и петли, и все остальное. Я жал изо всех сил и остался, так сказать, с ручкой — она просто отвалилась. Оглянулся и увидел на полу инструменты. Взял бур. Сунул его в скважину и стал им орудовать, надеясь, что он сработает как отмычка. Вертел, крутил, нажимал, и наконец послышался сухой скрип. Бур сработал. Дверь поддалась.

Я зажег электрический с фонарик. Сердце у меня так и прыгало, когда я толкнул металлическую узкую дверь, а она со скрипом, царапая пол, открылась. Я осветил темноту фонариком. И увидел комнатку, примерно такую, какую описал отец. Метров десять величиной, с земляным полом, со стенами из необработанного камня. Кровь билась у меня в висках. Я осторожно вошел в комнату и осмотрел ее, осветив каждый уголок. На первый взгляд здесь было совершенно пусто. Но земляной пол в ней не был плотным. Мне казалось, что я шлепаю по грязи… Я внимательно осмотрел стены: чистые, никаких надписей.

Из-за этого чулана столько шума?!

Да Фрэнк мне просто лапши на уши навешал! А встречу с дедом в аэропорте Кеннеди во сне увидел или же выдумал! Однако все-таки интересно: зачем ему понадобилось окружать наш маяк зловещими легендами, порожденными его больным воображением?

Вопросов становилось все больше. И тут вдруг в комнатенку влетел порыв ледяного воздуха и пронизал меня с головы до пят. От неожиданности я выронил фонарик. А когда наклонился, чтобы поднять его, то увидел, что дверь захлопнулась.

Я оказался в темноте, выпрямился и хотел протянуть руку, чтобы открыть дверь, но тело застыло, словно я превратился в ледяную статую. В висках колотилась кровь. Звук моего тяжелого дыхания давил на барабанные перепонки. Мне стало жутко.

Я почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног, и невольно вскрикнул от ужаса.

Часть 2. Неведомо где

1992. Огни города

Дорога в ад так хорошо утоптана, что не требует починки.

Сильный запах мирры и полированного дерева.

Камфарный запах фимиама и восковых свечей.

Отбойный молоток, взрывающий мозг в моем черепе.

Я пытаюсь открыть глаза, но веки словно сшиты. Я лежу на холодном и жестком полу. Щекой на камне. Дрожу от лихорадочного озноба. Постанываю. Грудь теснит боль, мешая нормально дышать. В горле пересохло, во рту горечь. Лежу, потому что не в состоянии двигаться.

Мало-помалу тишина сменяется гулом разъяренной толпы. Ее гнев нарастает.

Но против чего?

Я делаю нечеловеческое усилие, поднимаюсь и открываю глаза. Глаза режет, я плохо вижу. Стараюсь рассмотреть, что находится вокруг меня.

Полусвет. Вдалеке распятие. Свечи в канделябрах. Бронзовая сень. Мраморный алтарь.

Пошатываясь, я делаю несколько шагов. Похоже, я в какой-то церкви. Вернее, в соборе. Стою на хорах. Внизу передо мной неф шириной в несколько метров и длинные ряды деревянных скамеек, украшенных резьбой. Поднимаю голову и вижу множество цветных витражей, сквозь которые сочится свет. Взглянув на готический свод высотой под тридцать метров, я почувствовал, что у меня закружилась голова.

В глубине собора сияет множеством труб величественный орган, а на него оком циклопа смотрит окно-роза, переливаясь всеми оттенками синевы.

— Позовите полицию!

Так кричат сбившиеся в толпу люди. Десятки пар глаз устремлены на меня: смотрят туристы, смотрят верующие, пришедшие сюда помолиться, смотрят священники, замершие возле исповедален. Я наконец понимаю, что возмущение этих людей относится ко мне, и обнаруживаю, что я стою перед ними почти голышом, в трусах в розовый горошек и в заляпанных грязью кроссовках.

Что же я здесь делаю, черт побери!

Дедушкины часы по-прежнему на моей руке. Я быстренько взглянул на них — семнадцать часов двенадцать минут. А вокруг меня продолжается круговерть. Я не забыл разговора с отцом, своих изысканий по поводу маяка и замурованной комнаты в подполе, где царила сумасшедшая жара. Не забыл металлической двери, которая вдруг захлопнулась.

Но что произошло потом?

Я почувствовал, что ноги мои подламываются, и оперся о пюпитр, на котором лежала здоровенная Библия в кожаном переплете. По спине тек холодный пот. Мне во что бы то ни стало нужно было выбраться отсюда. И чем скорее, тем лучше.

Поздно!

— Police! Don’t move! Put your hands overhead! [7]

Два полицейских в форме вошли в церковь и пробирались через толпу по главному нефу.

Пока не пойму, что произошло, я им не дамся. Я собрался с силами и стал спускаться с хоров вниз по мраморной лестнице. Сделать первые шаги было очень трудно. Мои кости как будто превратились в стекло, и мне казалось, еще шаг, и я разобьюсь с хрустальным звоном. Но, стиснув зубы, я уже шагал по боковому нефу, расталкивая встречных, уронил по дороге цветочный венок, высокий кованый подсвечник, этажерку с грудой молитвенников.

— Эй, вы! Остановитесь!

Не оборачиваясь, я шагал по скользкому каменному полу. Еще десять метров, и я толкнул первую дверь. Порядок! Я на улице.

Одолел еще несколько каменных ступеней вниз, встал на мостовую и…

Вой сирен и клаксонов оглушил меня. Выхлопы белого дыма поднимались от мостовой и таяли в грязном небе, где ко всему прочему рокотал вертолет. Влажным наэлектризованным воздухом было невозможно дышать: ощущение такое, будто попал в горячий котел.

Я едва удержался на ногах. Устоял, потом побежал, но, видно, не так уж шустро. Полицейский сгреб меня за загривок. От неожиданности я вскрикнул. Хватка будь здоров, но я все же сумел обернуться и пнуть его изо всех сил ногой. Преследователь отвалил.

Я побежал снова, но за мной припустился второй полицейский, вернее, вторая — толстая тетка-коротышка. Про эту я точно понял — не догонит. Однако я переоценил свои силы. Сильно подводили ватные ноги. И продышаться я тоже никак не мог. Собрался было бежать через улицу наперерез движению, но тут дамочка в форме подставила мне подножку, и я растянулся во весь рост на асфальте. Не успел головы поднять, как у меня за спиной на руках защелкнулись наручники, больно куснув запястья.

20 часов

В клетке.

Закрыв лицо ладонями, я массировал большими пальцами виски, мечтая о трех таблетках аспирина и жаропонижающем.

После ареста полицейская машина отвезла меня в 17-й участок, крепость из темного кирпича на перекрестке улиц Лексингтон и 52-й.

Привезли и тут же отправили в общую камеру к наркоманам, бомжам и мелким воришкам. Располагалась она в подвале, не камера, а парильня. Ни тебе кондиционера, ни окна, сквозняка и того нет. Зимой здесь небось зверский холод, ну а летом потеешь, как в сауне. Усевшись на скамью, наглухо приделанную к стене, я прождал добрых три часа, прежде чем начальники озаботились, чтобы выдать мне одежку. Голая грудь и трусы в горошек здорово возбудили моих сокамерников, они вдоволь надо мной поиздевались.

Когда же наступит конец кошмару?

— Возбуждаешься, когда шастаешь голышом, гомосек чертов?

Так не меньше часа доставал меня колдырь, усевшийся рядышком со мной. Тощий, как бродячий пес, опустившийся пьяница, весь в парше. Маясь без выпивки, он бубнил грязные ругательства и расчесывал до крови покрытые рыжей щетиной щеки. В Бостоне, на «Скорой помощи», где я работал, мы каждый день привозила в больницу таких колдырей. Они, как правило, существа уязвимые, агрессивные, раздавленные жизнью и улицей и живут вне действительности. Мы подбирали их в состоянии этиловой комы, гипотермии или умственного расстройства.

— Костюмчик себе подобрал самый-самый, чтобы задницу тебе чистили, а, голубенький?

Сосед внушал мне жалость. Но и страх тоже. Он внезапно поднялся и схватил меня за руку.

— Скажи, а нет ли у тебя чутка пивка в труселях? Водчонки в твоем крантике?

Я осторожно высвободил руку. Несмотря на удушающую жару, бухарь кутался в толстое шерстяное пальто, замызганное и грязное до невероятности. Он плюхнулся обратно на скамью, и я заметил торчащую у него из кармана газету, сложенную вчетверо. Отодвинувшись, пьяница растянулся на скамье и уткнулся носом в стену. Через секунду он уже снова что-то несвязно бормотал себе под нос. Я вытащил у него из кармана газету и лихорадочно развернул ее. Оказалось, что это номер «Нью-Йорк тайме». Набранный крупными буквами заголовок гласил: