Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен Страница 5

Молхо почувствовал страшную усталость, колени подгибались, он вышел в гостиную и сел, погрузившись в себя и смутно слыша, как сын-студент с какой-то вызывающей уверенностью в своем праве будит одну за другой ближайших подруг матери и своим медленным невыразительным голосом сообщает им о ее смерти. И внезапно Молхо пришло в голову, что все эти друзья и подруги наверняка захотят прийти попрощаться с ней, и он ощутил такое острое нежелание с ними встречаться, что еще глубже забился в свой угол и сидел там упрямо и мрачно, думая, что лучше бы им не видеть ее в таком состоянии и вообще мертвое тело — это не важно, а вот не возложат ли они теперь на него ответственность за случившееся, словно бы в наказание за ее смерть, а ведь он честно ухаживал за ней до последнего дня и в ее смерти был не повинен ни сном ни духом.

Поначалу боялись, что дождь помешает похоронам, но в полдень, часа за два до назначенного времени, небо очистилось, и с моря потянул теплый ветер, так что похоронная процессия вышла после отпевания в точно назначенное время и, не задерживаясь, направилась прямо на кладбище. Поскольку время похорон было выбрано удобное, а смерть давно ожидалась, прощаться пришло много людей, их взгляды провожали Молхо к могиле, и он внимательно смотрел кругом, чтобы увидеть, кто пришел, и даже шепнул детям, чтобы они тоже постарались запомнить. Тонкий, еле заметный туман вился вокруг, выбеливая памятники, и они неспешно шли в этом тумане — ее мать, на сей раз отказавшаяся от своей палки, в окружении стариков из дома престарелых, шедших медленно, помогая друг другу, и его дети в окружении своих друзей, и он сам, ведя под руку свою мать, которая раскачивалась, точно машина, потерявшая одно колесо, и время от времени останавливалась, чтобы кивнуть знакомым и бросить им взгляд, полный отчаяния. Могила, уже выкопанная с утра, находилась на небольшой возвышенности, расположенной на новом участке кладбища, на склоне горы Кармель[1], и теперь Молхо послушно остановился возле свежей ямы, лицом к куче вырытой земли, и стал внимательно разглядывать шепчущуюся толпу, узнавая людей и радуясь, что видит не только своих близких друзей по работе, но и секретарш, и знакомых из обслуживающего персонала — вот и ее врачиха тоже не преминула прийти, и, конечно же, учителя из школы, ее коллеги по работе, и еще много незнакомых людей: молодежь — студенты, солдаты, ученики, так и не снявшие школьную форму, и учителя младшего сына, а еще там и сям в толпе он разглядел своих двоюродных братьев, приехавших из Иерусалима, — эти тяжелые, старые и лысые сефарды зябко кутались в теплые шарфы и с удивлением и тревогой поглядывали на бушующее внизу море. Молхо никогда еще не приходилось быть средоточием такого интереса, находиться среди такого количества людей, думающих, разумеется, в основном о ней, но и о нем тоже.

Раввин, что стоял рядом с ним — чистый, безупречно одетый, респектабельный йеке[2], — был тот самый, что вел похороны ее тетки, умершей два года назад, и так понравился тогда всей семье, что теща даже взяла у него номер телефона. Молхо доверчиво смотрел на него, надеясь, что тот проведет его через всю эту церемонию так же быстро и уверенно, как только что надрезал и надорвал край его рубашки[3]. Он стоял молча, окруженный детьми, друзьями и родственниками, думая о том, что они так сочувственно следили за ним все эти последние годы, да и теперь смотрят на него с таким теплом и доброжелательностью, потому что всем им хорошо известно, как преданно он ухаживал за своей больной женой, даже сумел продержать ее дома до самого конца — недаром и раввин сейчас в своей короткой и красивой надгробной молитве помянул его благодарственным словом. Но тут взгляд Молхо упал на кучку ближайших и верных подруг жены, которые с мрачной серьезностью внимали размеренным словам раввина, время от времени задумчиво поглядывая на овдовевшего, и ему вдруг подумалось — интересно, знают ли они о нем что-то такое, о чем он и не догадывается? не открывала ли она им — в те долгие часы, которые они проводили у ее постели, — какие-нибудь интимные секреты? а может, делилась какими-нибудь странными, порожденными болезнью сексуальными фантазиями, которые он никогда уже не сумеет опровергнуть? А ведь на самом деле с того момента, как семь лет назад у нее удалили одну грудь, она наотрез отказалась спать с ним, и он никогда больше на этом не настаивал, хотя все это время оставался ей верен.

По завершении церемонии — в одном месте Молхо даже немного всплакнул — люди стали один за другим подходить к нему пожать руку, и он внимательно всматривался в их лица, зная об их желании, чтобы муж покойницы запомнил, что они пришли, да он и сам, понятно, хотел всех их запомнить, но в то же время старался не очень уж омрачать их настроение своим траурным видом и поэтому за минувший день выработал этакое многозначительно-грустное покачивание головой, которое не воспринималось бы сочувствующими людьми как слишком мрачное и не отождествлялось бы в их уме с одной лишь мыслью о смерти, но содержало бы в себе и некий намек на надежду, равно как и на то, что, несмотря на растраченные за эти годы жизненные силы, он, Молхо, все еще стоит любви. Толпа между тем продолжала наплывать, пара за парой, а иногда и какой-нибудь одинокий мужчина, а то и женщина, старавшаяся подчеркнуть перед ним свое одиночество, как та высокопоставленная юридическая советница из его министерства, которая сама овдовела три года назад, — он еще пришел тогда с друзьями на похороны ее мужа, хотя они не были с ней близко знакомы. В последние годы он начал тренировать себя, посещая похороны, и сейчас вспомнил, что этот ее муж, кажется, погребен неподалеку от их сегодняшней, только что вырытой могилы. Странно, с недавнего времени Молхо начал иногда вспоминать и о самой советнице, и порой даже с каким-то слабым, но приятным волнением — как о некой далекой возможности, но, конечно, потом, потом, после смерти.

Всю неделю траура шли сильные дожди, и снова стало холодно, так что все обсуждали, не близится ли уже ранняя зима. Молхо включил обогреватель в гостиной, и они сидели все вместе на диване — он со своими тремя детьми, бабушку посадили напротив, в большом кресле, дочь сняла армейские ботинки, принесла одеяло и укуталась в него, и всем было уютно и приятно сидеть вот так, вместе, в тепле, и смотреть на струи дождя за окном, и принимать людей, которые сменялись почти непрерывно, говорили о покойной, о погоде, о похоронах, припоминали имена провожавших, как они выглядели и что говорили, и хвалили раввина, каким он был опрятным и респектабельным и произнес такую короткую и в то же время очень правильную надгробную речь, ничего лишнего, и никого не утомил, хотя вполне мог бы и затянуть церемонию. Так они проводили все утро, а после обеда расходились спать, и снова вставали в четыре, и продолжали сидеть, ожидая вечерних посетителей. Вначале Молхо подумывал освободить гимназиста от этой обязанности и отправить его в школу, тем более что в последние месяцы мальчик и без того пропустил много уроков, но тот сам настоял, что будет сидеть вместе с семьей, — теперь он был очень оживлен, как будто ему стало намного легче после смерти матери, высоко держал голову и с каким-то острым любопытством разглядывал стариков, которые приходили навестить бабушку, — Молхо никогда раньше не видел всех этих странных старцев, а вот теперь они сидели в его гостиной и вели долгие разговоры по-немецки, и он терпеливо прислушивался к их речам, не понимая ни слова, но улыбаясь всякий раз, когда улыбались они. Друзья и родственники приезжали со всех концов страны, и, как только они входили в комнату. Молхо немедленно поднимался, готовый целоваться с самыми малознакомыми людьми, даже с теми, которые сами поначалу вовсе не имели такого намерения Небритый, в мягком черном свитере с высоким воротником, он вставал им навстречу, решительно настроенный лобызаться с каждым, кто будет готов ответить тем же, — этот новый обычай нравился ему, и хотя чаще всего чужие губы лишь быстро проскальзывали по его щеке, но случалось также, что ее близкие приятельницы по школе порой сильно прижимали его к себе, и тогда он чувствовал, как их волосы щекочут ему лоб, а груди или нечто напоминающее груди упираются в его грудь. Впрочем, были среди них и такие, которых он не решался обнимать, — молоденькие учительницы, или девушки из семинара, которым она руководила, или та красивая, нарядно одетая женщина, что сопровождала большую, статную старуху, пришедшую навестить бабушку. И еще — юридическая советница из его министерства, которая тоже пришла в один из дней с визитом соболезнования, вместе с начальником отдела и другими сотрудниками. Ей, казалось, было не по себе, и она даже отказалась снять плащ, хотя в комнате было очень жарко.