Город падающих ангелов - Берендт Джон Страница 5

Графиня Марчелло была спокойной темноволосой женщиной с отточенными манерами и выражением бесконечного терпения на лице. Свободной рукой она прикрыла ухо, чтобы приглушить царивший в зале шум, и услышала, как Джироламо Марчелло говорит ей, что «Ла Фениче» горит и остановить пожар уже невозможно.

– Театр погиб, – произнес он. – Сделать уже ничего нельзя. Но, по крайней мере, мы все в безопасности. Огонь не распространяется.

Леза опустилась в кресло у окна. Она старалась переварить страшную новость; слезы заструились из ее глаз. Много поколений ее семья играла важнейшую роль в делах Венеции. Ее дед между двумя войнами был мэром. Невидящим взглядом смотрела она в окно. Заходящее солнце красновато-оранжевым блеском отражалось от стеклянных небоскребов Уолл-стрит; Лезе показалось, что весь город объят пламенем. Она отвернулась.

– Боже, нет! – Беа Гатри едва не задохнулась, когда Леза сообщила ей о пожаре в «Ла Фениче». Миссис Гатри была исполнительным директором общества «Спасти Венецию». Она отложила в сторону воздушный шарик, с которым работала; на ее лице отразилось выражение отчаяния и паники. В мгновение ока бал-маскарад стал казаться абсолютно неприличной затеей, но отменять его было уже поздно. Через несколько часов прибудут шестьсот весельчаков, одетых гондольерами, священниками, дожами, куртизанками, Марко Поло, Шейлоками, Казановами и Тадзио, и никто уже не сможет предотвратить их появление здесь. Почетная гостья, синьора Ламберто Дини, жена итальянского премьер-министра, определенно, отменит визит, и это только подчеркнет всю неуместность бала. Праздник грозил превратиться в поминки. Надо было что-то делать, но что?

Беа Гатри позвонила мужу, Бобу Гатри, президенту фонда «Спасти Венецию» и шефу отделения реконструктивной и пластической хирургии больницы в центре Нью-Йорка. Доктор Гатри был в операционной. Тогда Беа позвонила Ларри Ловетту, председателю фонда. По совместительству Ловетт был председателем фондов Метрополитен-опера и Общества камерной музыки в Линкольн-центре. Незадолго до этого он купил дворец на Гранд-канале и сделал его своей главной резиденцией. На новость он отреагировал в равной степени гневом и печалью. По его мнению, какова бы ни была причина пожара, роль в нем, определенно, сыграла преступная халатность – уж он-то хорошо знал, как все делается в Венеции. Доктор Гатри узнал о пожаре, когда вышел из операционной. Его потрясение вскоре уступило место врожденному прагматизму.

– Ну что ж, – сказал он, – пропал занавес, который мы отреставрировали за сто тысяч долларов.

Ни Ларри, ни Боб не смогли сразу предложить, что предпринять в связи с праздничным вечером. Лучше бы он прошел по плану. В какой-то момент они подумали, что, возможно, на балу вообще не стоит говорить о происшествии, поскольку очень немногие из гостей, придя на бал, будут уже знать о пожаре. Но, поразмыслив, они решили, что так, пожалуй, будет еще хуже.

Беа Гатри вернулась к своей работе с шариком, когда в Радужный зал вошел улыбающийся краснолицый человек с темными курчавыми волосами и приветливо помахал ей. Это был Эмилио Патис, венецианский ресторатор, который тоже прилетел в Нью-Йорк на бал, чтобы приготовить ужин для шестисот гостей. Он измерил в шагах расстояние от плит кухни на шестьдесят четвертом этаже до обеденных столов на шестьдесят пятом. Шагая, он не отрываясь смотрел на часы. Больше всего его занимали белые трюфели и ризотто с грибами и свининой.

– Заключительные две минуты приготовления проходят уже после того, как ризотто снимают с огня, – инструктировал он старшего официанта, шедшего рядом с ним. – Когда ризотто достают из духовки, оно начинает интенсивно впитывать влагу и доходит до готовности ровно через две минуты. Сервировать надо немедленно, иначе рис расползется в бесформенную кашу. Для того чтобы донести блюдо до тарелок на столах с нижнего этажа сюда, у нас всего две минуты. Две минуты, не больше. – Дойдя до дальнего конца зала, синьор Патис взглянул на часы, а затем, сияя, повернулся к Беа Гатри: – Одна минута сорок пять секунд! Va bene! Отлично!

Позже, когда все приготовления были окончены, Беа Гатри вернулась домой, чтобы переодеться. Настроение у нее было подавленное, она страшилась предстоящих нескольких часов. Но тут позвонила почетная гостья, синьора Дини, и поделилась свежей идеей.

– Мне кажется, я придумала, что можно сделать, – сказала она, – если, конечно, вы это одобрите. Я сегодня приду на бал. После того как соберутся все гости и им будет объявлено о пожаре, я обращусь ко всем итальянцам и скажу, что мы благодарны фонду «Спасти Венецию» за то, что все деньги, вырученные от этого благотворительного бала, будут направлены на восстановление «Ла Фениче».

Да, это, несомненно, придало бы вечеру позитивное направление. Опросить директоров фонда можно будет быстро, и они, несомненно, согласятся. Настроение миссис Гатри заметно улучшилось; она поднялась наверх и достала костюм арлекина, приготовленный для бала.

Синьора Сегузо едва не расплакалась от радости, когда домой вернулись ее сын Джино и внук Антонио. В тот момент, когда отключилось электричество, мерцающий свет пожара проник в дом, пляшущие отсветы пламени отражались от стен и мебели, создавая впечатление, будто и сам дом охвачен огнем. В квартире Сегузо непрерывно звонил телефон, друзья спешили узнать, все ли у них в порядке. Некоторые даже пришли к ним с огнетушителями. Внизу, у входа, Джино и Антонио разговаривали с пожарными, пытавшимися уговорить всю семью Сегузо эвакуироваться, как их соседи. Офицеры говорили тихо и почтительно; они знали, что старик, стоявший у окна второго этажа, – великий Архимед Сегузо.

И этот Архимед Сегузо не желал покидать свой дом.

Никто из членов семьи не считал возможным уйти, пока отец отказывался это сделать. Джино и Антонио принялись отодвигать мебель от окон, снимать шторы, скатывать половики и переносить в дом цветочные ящики. Антонио поднялся на террасу, сорвал с шеста тент и полил водой черепичную крышу, которая нагрелась настолько, что вылитая на нее вода мгновенно превратилась в горячий пар. Синьора Сегузо и ее невестка между тем укладывали в чемоданы вещи на случай немедленного бегства, если Архимед изменит свое решение. Джино, заметив в холле чемодан жены, приподнял крышку, чтобы посмотреть, какие ценности она в него уложила. Чемодан был заполнен семейными фотографиями в рамках.

– Все остальное мы сможем восстановить, – сказала жена, – но не память.

Джино поцеловал ее.

Наверх поднялся капитан пожарных и почти извиняющимся тоном сказал, что его люди сейчас протянут шланг через гостиную к окну, выходящему на «Ла Фениче», на случай, если огонь вырвется из-за стены заднего фасада. Для начала пожарные освободили место, по которому предполагалось проложить шланг. С осторожностью, граничившей с благоговением, они переставляли стеклянные творения Архимеда Сегузо – абстрактные, модернистские произведения, созданные им в двадцатые и тридцатые годы, когда большинство венецианских стеклодувов придерживались цветочных композиций, популярных с восемнадцатого века. Когда пожарные проложили шланг, он оказался как будто под охраной почетного караула стеклянных предметов, созданных гением Сегузо, – чаш и ваз, опутанных тонкими, напоминавшими кружева, нитями цветного стекла, или витыми цветными лентами, или крошечными пузырьками, выстроенными рядами и спиралями. Были там и замечательные массивные скульптуры людей и животных, выполненные из цельных слитков расплавленного стекла; создание этих шедевров было подвигом, удивительным искусством, тайны которого знал один только Архимед Сегузо.

Джино в сопровождении капитана вошел в спальню отца. Капитан, не решаясь прямо обратиться к старику, заговорил с Джино:

– Мы очень обеспокоены безопасностью маэстро.

Синьор Сегузо, не отвечая, продолжал молча смотреть в окно.

– Папа, – мягко и просительно произнес Джино, – огонь подбирается все ближе. Думаю, что нам надо уйти.

Отец Джино не отрывал взгляда от «Ла Фениче», следя за вспышками зеленого, пурпурного, коричневого и синего цветов, зловеще расцвечивавшими огонь. Сквозь щели слуховых окон заднего фасада он мог явственно видеть языки пламени, как и их отражения в ряби луж на дне осушенного канала. Он видел огромные, длинные языки пламени, лизавшие переплеты окон, фонтаны раскаленного пепла, вырывавшиеся сквозь продырявленную крышу. Зимний воздух за окном спальни светился от жара. Театр «Ла Фениче» превратился в огнедышащую печь.