Меир Шалев - Голубь и Мальчик Страница 50

— Наверное, такой же высокий и красивый блондин, как и ты, — сказал маленький.

Она засмеялась:

— Он как раз похож на тебя. Маленький, некрасивый и черный, но ты уже парень, а он еще Малыш.

— А что он делает?

— То же, что я. Скучает, и ждет, и возится с голубями Пальмаха.

В каждом месте она оставляла голубей и учила всему, чему можно научить за несколько часов. Всюду напоминала, что нельзя выпускать их в полет, потому что их дом в другом месте. Всюду объясняла столяру, как приспособить для них большой старый сарай или достаточно большой упаковочный ящик для мебели, чтобы они могли немного полетать в нем и не ослабеть от неподвижности. Всюду предлагала поймать простых голубей в коровнике и передать в соседний кибуц, на всякий случай. И всюду находила и учила мальчика с широко открытыми глазами, которые напоминали ей, какими были когда-то она сама и Малыш.

В тех местах, где они не могли присоединиться к колонне, они ехали ночами, одни, — с погашенными огнями, приглушенным мотором, ворчавшим так тихо, что можно было услышать крики шакалов, и шорох далекого моря, и царапанье голубей, которые силились удержаться когтями за пол своих ящиков, когда машину бросало из стороны в сторону.

Приближалось полнолуние. Золото песков переливалось серебром и синевой. Огромные сикоморы, росшие тогда в тех местах, казались стадами темных животных. Внезапно пошел дождь, наполнив двух парней весельем, — вероятность застрять в песке уменьшилась, объяснил ей большой, с маковыми точками вокруг рта, и, когда облака разошлись, показал ей карту неба. Он знал каждую звезду, и всех мифологических героев, и знаки зодиака и указал ей охотника Ориона с его большим псом, а рядом с ними его соседа Колумбу, небесного голубя, устремленного на юг в своем неустанном полете.

— У него даже оливковая ветвь есть в клюве, — сказал он, — но чтобы ее увидеть, нужна неполная луна и желательно телескоп.

В кибуцах, куда они приезжали, тоже не забыли ту поездку, тех трех гостей, что появлялись неожиданно, черной точкой вдали, которая всё росла, приближаясь, и под конец превращалась в двух парней в длинных военных плащах: один большой и хромой, щеголяющий в потрепанной австралийской шляпе, другой невысокий, темный, в вязаной шапочке, — и высокую девушку в выцветшей розовой косынке, со светлыми кудряшками на голове, тоже одетую в военный плащ и тоже с запыленным лицом. По всему югу начали передаваться слухи. Где лаем, где дуновением ветра, из клюва в ухо, от голубя в одном коровнике к голубю в другом. И теперь их уже повсюду ждали, знали, что вот-вот должна приехать «девушка с голубями из Тель-Авива».

Они раздавала голубей, как будто раздавая подарки, как будто сообщая приговоры, как будто вручая письма любви и извещения о близкой смерти. Никогда раньше она не испытывала такой смены тревоги и надежды, беспокойства и уверенности. Она чувствовала, что сразу повзрослела, что навсегда запомнит эту тишину, которая была страшнее грохота идущей за нею войны, и эти предательские песчаные дороги, что приятнее надежных и опаснее мощеных, и шипение воздуха, который двое парней то и дело выпускали из шин, чтобы не застрять в песке и не стать легкой мишенью.

И их самих, которые громко пели ей, когда можно, и тихо напевали, когда нельзя. И кибуцников, которые наполняли мешки песком, и рыли окопы, и готовились к войне за свои дома, и старались не думать, кто погибнет в ней, и не гадать, кто останется жив.

Но главное, она запомнила военные части, ожидавшие вдоль дорог. Люди лежали на земле, расхаживали, беседовали, проверяли оборудование, чистили оружие, сидели вокруг маленьких костров. Кто-то радовался возможности немного поспать, некоторые говорили об уже проделанном, а другие спорили о том, чему предстоит произойти. Она смотрела и знала, что всё, что видит сейчас, она уже никогда не забудет.

А через несколько дней она обратила внимание еще на одну странность — как много ребят писали письма. Они клали листок на крыло грузовика или расстилали на колене, или на стволе дерева, или на плече товарища, который сам в это время писал на спине другого. Не раз они останавливали их джип и давали ей конверт: «Положи в почтовый ящик, когда вернешься в Тель-Авив». Она складывала их в мешок, освободившийся от зерен, и хранила его, как зеницу ока. Везла этот огромный почтовый футляр, который всё раздувался, заполняясь просьбами, завещаниями, тревогами, тоской, детьми — теми, что родятся, и теми, что нет, — мечтами о возвращении и встрече, надеждами расстающихся, благословениями идущих на смерть. И огромная страсть к Малышу вдруг обожгла ее лоно, и еще — запретная радость: ее Малыш не пойдет в бой, он останется со своими голубями, он будет ждать ее в голубятне.

Глава четырнадцатая

— Почему ты не пьешь? — спросил старый американский пальмахник.

— Мама не разрешает мне пить с чужими мужчинами, — сказал я.

Он засмеялся:

— Ты уже большой мальчик.

— По правде говоря, я не так уж люблю пить.

— «Вирджин Мери» для него и еще виски для меня, — показал он официанту на свой стакан.

— Если бы этот Малыш не возился всё время со своими голубями, — сказал он, — из него мог бы получиться серьезный файтер. Один раз мы даже видели, как он дерется. Несколько наших ребят вышли тогда в Беер-Тувию, и он попросил их взять с собой голубей и запустить их назавтра, рано утром.

В десять часов утра Малыш уже начал расхаживать вокруг голубятни. Чуть напряжен, глаза подняты к небу, шарят и ждут. Почтовый голубь может сделать шестьдесят и даже семьдесят километров в час, и он беспокоился. Солнце уже поднялось в зенит — а голуби не прилетели. Спустилось к горизонту — а их нет и в помине. Зашло — а их нет.

Голуби не вернулись и назавтра. Когда не возвращается один молодой голубь, можно говорить о естественном отборе и о неизбежном отсеве, но четыре голубя одновременно? Беспокойство Малыша сменилось тревогой. Все четверо были здоровыми и сильными, детьми матерей-победительниц и отцов-рекордсменов, и в предыдущих тренировках никогда не опаздывали. У двух из них были даже птенцы, что обычно усиливает желание голубей поскорее вернуться. Что-то недоброе произошло.

Через пять дней парни возвратились. Они пришли к голубятне, протянули ему бланки с точным указанием места и времени запуска и погодных условий и пошли в палатку Пальмаха. Что-то в их речах возбудило его подозрение. Его обеспокоил тот факт, что они не поинтересовались, когда вернулись голуби и какой из них прилетел первым, потому что иногда ребята спорили на результаты, проигрывали сигареты или выигрывали квадратик шоколада. Он встал и пошел к палатке задать им еще несколько вопросов. Из одной палатки раздавались взрывы смеха. Он приблизился, прислушался и сердце его остановилось. Из обрывков разговора, которые слышались из-за брезентовых стенок, ему стало ясно, что они уже в первый вечер свернули голубям головы, поджарили их на костре и съели — по голубю на человека.

Малыш ворвался в палатку и начал, как безумный, бить, колотить, лягать и пинать. «Убийцы! — кричал он. — Сукины сыны, сволочи! Я убью вас!» И поскольку под его младенческим жирком и гладкой кожей скрывались недюжинные мускулы и яростный гнев, потребовалось несколько человек, чтобы одолеть его, и веревка, чтобы связать по рукам и ногам.

Как связанная овца, лежал Малыш на земле, извивался, плевался и орал:

— Эти голуби могли спасти вашу жизнь! Мерзавцы! Чтоб вы сдохли вместо них! Чтоб могила, которую я вырою этой ночью, была для вас!

— Нехорошо было с его стороны говорить нам такое, — сказал старый американский лев. — У нас и без того было достаточно убитых. Ну, и ребята, естественно, разозлились, врезали ему пару раз, чтобы уразумел разницу между голубем и человеком, а потом вытащили наружу и бросили там, чтобы успокоился.

После того как его развязали, Малыш вернулся в голубятню, чтобы успокоиться единственным известным ему способом: написать голубеграмму своей любимой. На этот раз он присоединил также жалобу доктору Лауферу и доложил ему о случившемся. Уже наутро оттуда вернулся его голубь. От радости и в нарушение всех правил он набросился на него еще до того, как он вошел в голубятню. Но на голубе не было пера с письмом от Девочки, и голубеграмма в футляре была не от доктора Лауфера. То было сообщение о предстоящей вскоре военной операции, целью которой был прорыв больших колонн с продовольствием в осажденный Иерусалим.

Он побежал к оперативному офицеру, крепкому парню из Раананы, о смелости и хладнокровии которого в бою ходили легенды. Тот прочел голубеграмму и потребовал объяснения, почему она открыта. Малыш извинился, сказал, что он думал, что это личное письмо. Офицер сделал ему выговор. Голуби не предназначены для обмена личными посланиями. Но тут же вынул из шкафа зеленый плащ американской армии, из тех, какие уже давно носили бойцы, и сказал ему: