Алексей Слаповский - Большая книга перемен Страница 50

Немчинов на тот момент был в безденежье, поэтому разозлился (он вообще не любит тунеядцев и захребетников) и сказал:

– А вот не дам, друг дорогой! Я не дам, другой не даст, третий – и ты будешь вынужден…

– Дадут! – прервал его Кулькин. – И другой, и третий. Знаешь почему? Потому что людям нравится, когда есть возможность задешево сделать доброе дело, пусть даже такому мозгляку, как я. Они не мне дают, а своей совести. Ты вот все правильно сказал, ты вообще умный. Ну и не давай. И иди домой. Но только ты сейчас начнешь мучиться: вот, из-за десятки на принцип полез. Моралофаг нашелся.

– Кто?

– Моралофаги – люди такие, которые любят поступать справедливо. Питают свою совесть своей справедливостью. Случай рассказывали: едет в трамвае парень, облом такой, мордоворот, сидит боком и выставил ногу в проход, пройти нельзя. То есть можно, если переступить. А один моралофаг, еще больше облом, чем тот, он взял и пнул по ноге. Вроде того – не наглей. А парень как взвоет! Оказалось, у него был перелом и в ноге штырь, он ее просто согнуть не мог. А моралофаг ему вторично сломал.

Немчинов хмыкнул: история показалась ему забавной.

– Ты будешь мучиться, – продолжил Кулькин, – что себя считаешь человеком, потому что работаешь, а меня не считаешь человеком, потому что я побираюсь, а ты хоть раз спросил, почему я побираюсь?

– Ну, спрашиваю.

– Иди, иди, уже не надо. Ты даже не представляешь, в какое глупое положение ты себя поставил. Раньше давал, теперь не дал, почему? И что делать дальше? Никогда не давать? Или иногда давать? Я тебе всю жизнь испорчу, будешь меня за километр обходить.

Немчинов рассмеялся и достал пятидесятирублевку:

– Бери. Не потому, что я изменил свое мнение, а – заработал на этот раз. За знание человеческой психологи – бонус.

– Бонус мог быть и побольше, – тут же нагло ответил Кулькин.

– С твоими бы мозгами – работал бы!

– Ну вот, все испортил, – проворчал Миша. – Какая работа в наше время, ты что? Я же могу кормиться только интеллектуальной деятельностью. А она в наше время сплошь проституирована. Ты меня в проституцию толкаешь? Нет, друг дорогой. У меня принцип неучастия!

И вот этот нелепый человек, успевший изрядно напиться, встал и заорал, перекрывая все голоса и шумы.

– Костяк, говоришь? На, облизни! – он вытянул руку с кукишем, большой палец при этом торчал невероятно и уродливо длинно, будто вырос специально для сооружения кукишей. – Костяк! Кость вы в горле у России, и скоро она вами подавится, задохнется и сдохнет! Застряли, суки, ничем вас не выковырять! И еще он хвалится, падла! Не могу больше терпеть, столько лет молчал, я же был там, на этой речке, забыли? Я вам, как шестерка, шашлычки жарил и подавал, потому что уже тогда был гнусь, алкоголик, за рюмку маму и родину мог продать! И я видел, как вы его в кустики повели, хотя я уже валялся, вы думали, что я пьяный валялся, а я хоть и пьяный, но видел! В кустики повели, а вернулись без него! Где Леня? Нет Лени! А? Костяк! Молчал бы уж, бандюга!

Шура, не дожидаясь приказа Павла Витальевича, подошел сзади к Кулькину, дернул его за ворот, уронил и поволок по полу одной рукой, как мешок с картошкой.

– Юмора не понимают! – орал Миша. – Пошутил я! Дайте выпить, все прощу!

Петр был не такой простак, каким часто казался. Уже все готовы были впасть в смущенное молчание с неподниманием глаз, а он не допустил этого, громко и весело сказал:

– Вы ему верьте! Он же у нас и Белый дом защищал, и в губернаторы выбирался! Правдивый человек!

И все засмеялись. То есть не все, а многие, но, когда столько народа, кажется – все. Действительно, вспомнили байки Кулькина о том, как он, оказавшись в Москве во время путча, пошел посмотреть, примкнул к защитникам Белого дома, ему выдали боевой автомат, хоть и с холостыми патронами. И в губернаторы будто бы баллотировался когда-то.

Правда, молодежь ничего толком не поняла ни о Белом доме, ни о губернаторских выборах, но из солидарности тоже посмеялась[9].

– С успехом тебя, Егор! – крикнул Петр. – И всех нас, которые стали свидетелями этого культурного явления. Ура!

Застолье продолжилось, но речей уже никто не произносил. Словно опасались: начни говорить – опять случится что-то непредвиденное. Кулькина-то вывели, но это не значит, что в зале не осталось дураков, разогревших себя крепкими напитками.

Немчинов наблюдал за Павлом. Тот сосредоточенно ел. Потом взял стакан с жидкостью коньячного цвета (то есть скорее всего именно коньяк), выпил, крупно глотая, как воду, поставил на стол, посмотрел на Сторожева тяжелым взглядом, словно предупреждая: «Не вздумай останавливать!» – и опять принялся за еду.

Павел понимал, что уходит в запой не вовремя. Но остановить себя после двух стаканов уже не мог. Ему хотелось выпить и третий, но он пока держался, потому что назначил себе на вечер важное дело и не мог его отменить.

Взбудораженные спектаклем, поездкой в имение, неожиданным ужином, речами братьев, криками Миши Кулькина и алкоголем, гости удивительно быстро напивались, и уже кого-то понесли к автобусам и машинам. Стояла во дворе и скорая помощь – кому-то стало плохо. Кому плохо, кто вызвал скорую, никто не знал, да особенно и не интересовались. Через час в доме творилось то, что нельзя было назвать иначе, чем массовая пьянка – как в прежние бедные времена, когда, дорвавшись до дефицитного алкоголя, упивались все, кто мог и не мог. Впрочем, и сейчас, когда алкоголь не дефицитен и относительно дешев, на всяких собирушках традиционно упиваются так же, как и раньше. Но уже не все. Нравы меняются к лучшему.

Володя не пил: он приехал с Дашей на своей машине, а за рулем предпочитал не касаться даже пива. Он, когда началось застолье, взялся снимать жанровые сценки, возникавшие вокруг, на это никто не обращал внимания. Или даже позировали, думая, что на память.

Подошел Павел Витальевич, склонился к Даше, что-то шепнул ей. Ухаживать, что ли, вздумал, старый хрен? Даша сказала Володе: «Я сейчас», – и ушла с ним.

Наверное, подумал Володя, хочет показать красивой девушке какой-нибудь антиквариат. Какой-нибудь люстрой похвастаться. (Тему утопления и все остальное Володя не принял всерьез, он давно уже понял, что в Сарынске любимая забава – поливать друг друга грязью и выдумывать несусветные истории.)

Время шло, Даши не было, Володя заскучал, позвонил Даше, телефон не ответил.

Володя встал и пошел по дому, заглядывая в комнаты.

Оказался в каком-то узком коридоре, в конце которого была узкая витая лестница. Володя поднялся на второй этаж, там, на площадке с ковром, каким-то растением в кадке и диванчиком, увидел громоздкого мужчину с азиатской внешностью и сонными глазами. За площадкой – высокая и узкая дверь. Володя направился туда, мужчина преградил ему дорогу.

– Нельзя!

– Я свою девушку ищу.

– Нет никаких девушек, нельзя.

Володя заподозрил неладное.

– Я посмотрю только. Вы кто, охранник? Тут разве банк какой-нибудь?

– Хуже: частная собственность.

– Меня в гости пригласили. Нас. Меня и Дашу, красивая такая девушка, не видели ее?

– Никаких я девушек не видел.

Володя начал заводиться.

– Слушай, охрана… Это моя девушка, и если ты…

Тут открылась дверь, вышла Даша. С книгой в руке.

– Ты здесь? – спросила она, не удивившись.

– Я-то здесь. А ты-то…

– Пойдем.

Даша начала спускаться, Володя за ней.

Они ехали молча. Володя, возможно, не большой знаток женского пола, но неглупый человек, он давно усвоил: если девушка мрачно молчит, лучше ее ни о чем не спрашивать. Сама все скажет, когда захочет.

Но Даша, похоже, ничего говорить не собиралась.

Полчаса назад Павел Витальевич подошел к ней, сказал:

– Даша, можно вас на минуту?

Провел куда-то комнатами, коридорами, поднялись по лестнице, оказались в кабинете. Даша ничего не боялась – кругом же люди. Да если бы и не было никого, она бы не испугалась – не умела бояться и слишком всегда была уверена в себе. То есть не слишком, считала она, а именно так, как надо.

Кабинет предполагал деловой разговор. Может, какие-нибудь фотографии заказать хочет, подумала Даша. В виде гуманитарной помощи бедной семье и больной женщине. Или, с ними бывает, просто предложит денег. Хотя – с кем, с ними? Она не так уж много знает о Костякове-старшем. Ну, богат, но не он один. Ну, как выяснилось, в чем-то таком был замешан, чуть ли не брата убил, а кто не замешан, кто из них хоть кого-то не убил? Такие были времена и такие они были люди. Как Коля говорит: «Мне с ними не детей крестить». А вот кабинет у него обставлен неплохо. Под старину, все из дерева, никаких пластиков и древесно-стружечных материалов. Все натуральное вообще. Если бы еще кто догадался ему тут свет сделать, потому что с такими лампами на потолке работать нельзя, а настольная, со стеклянным зеленым абажуром, дает только небольшой круг света. Но вряд ли он тут работает, для красоты соорудил кабинет, чтобы – как у всех. И книг в высокие шкафы напихал, много книг, не меньше тысячи.