Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013) Страница 50

— Спилили антоновку.

— Жаль.

Он рассказал об американском университете, об озере, о размеренной жизни.

— Рад за вас, — искренне обрадовался Николай.

— Не то чтоб я об этом мечтал.

— Кинотеатрик наш вспоминаете иногда?

— Бывает.

— Жив еще.

— Я знаю.

— Осыпается. Внутри голо, снаружи леса, обещают реставрацию, но раньше он развалится. Я проезжал недавно. Не нарочно. Так вышло. Вспомнил хорошие времена. То есть времена были так себе, разруха, но там у нас — рай земной. Пока Союз вместо вас другого директора не поставил. Мы даже петицию писали.

— А где все?

— Буфетчица. Помните?

— Всех помню.

— Померла. Билетершу я прошлой зимой видел, столкнулись. Похудела. Говорит, что все хорошо, но я что-то не поверил, вином от нее пахло с утра пораньше, и глаза заплывшие. Но говорит, все хорошо. Она и всегда так говорила, что бы там у нее ни было.

— А вы? По-прежнему? Бомбите?

— Не-е-е-ет, — рассмеялся. — Я преподаю. А вы, я смотрю, курить бросили, бывало, каждую секунду за сигарету хватались.

— В Америке иначе сложно.

— И то хорошо.

Вечером, раздеваясь в ванной, Константин Алексеевич заметил на плече пятна. Потрогал, поморщился от боли. Железные пальцы у водителя. Как еще кости не хрустнули от его хватки. И Константин Алексеевич застыл перед зеркалом. Сообразил.

Он был в старой своей квартире. Здесь время остановилось, застоялось, зацвело пыльными цветами. Он отыскал в столе записную книжку, нашел номер водителя. Вспомнил, что появились коды. 495 или 499? Решил попробовать оба. Вытащил из-под журнального столика старый телефон. Снял трубку.

— Николай? Здравствуйте, это Константин Алексеевич.

— Я вас узнал.

— Вы прямо мгновенно трубку взяли.

— Я только что из ванной вышел.

— Я тоже. Я вот чего. Хотел вас еще спросить про то кино. Я вас не очень отвлекаю? Я вот о чем. Это ведь по-разному бывает. Иному человеку всякий шорох мешает. А я, к примеру, когда работаю или кино смотрю, окружающее уже не слышу. И этот звонок чертов не сразу сегодня расслышал. Спасибо, что успел на кнопку нажать, а то бы вы меня, наверно, прибили. Да? Как ту несчастную тогда. Помните? Фильм. Женщина кашляла и вам мешала, и вы по шее ее ударили. Рука крепкая. Что вы преподаете, кстати? Единоборства какие-нибудь?

— Приемы самообороны, — ответил после молчания Николай.

— Простите за догадку, — тоже после молчания произнес Константин Алексеевич.

Богемская песня

Радашкевич Александр Павлович родился в 1950 году в Оренбурге. В 1970-е годы жил и работал в Ленинграде, в СССР не публиковался. Эмигрировал в США в 1978 году. В 1994 году основал при петербургском издательстве “Лики России” литературно-историческую серию “Белый орел”. Автор многих книг и публикаций. Живет в Париже.

          Двери

Святые двери одиночеств, за ними

тёмные огни и поезда,

на которые мы опоздали в отыгранной

судьбе, за ними небо,

небо одиночное, но там никто уже не

встанет меж ним

и рухнувшим тобой в пустыне

поздних ран и робких

откровений.

Слепые дали одиночеств, за ними

сон платановых аллей

и реки, вспять стремимые, за ними

ранние ветра в кристальной раме

межнебесий, где тает

вереница первоптиц, где мы

всегда совсем одни

и никогда не

одиноки.

Святые двери одиночеств,

без стука и ключа, с великим трепетом

мы их приоткрываем, мы их

не закрываем

никогда.

          Спасибо, Париж

Спасибо, Париж, за масонские

игры, за орды туристов, зевающих

хором на раннем Монмартре,

в сиреневом солнце, за пальцы

карманников в ласке проворной,

за волны любви, убывающей

в млечность под грешным мостом

Мирабо, спасибо за кладбищ

чугунные склоны в завешенных

окнах шик-блеск ресторанов,

за блики ликов помидорных

у старых пьяниц на скамье,

за слёзы Пиаф и ухмылку

Джоконды, пустыни храмов,

торжищ толчею, за тени друзей

в непогашенных окнах и поезда

в почивший Ленинград, за

взгляды любимых в отчалившем

взгляде и ласточек над

поднебесной мансардой, за узкую

тропу взаимных одиночеств и

музыку разыгранных разлук,

за вздохи двойника, стареющего

кротко, бредущего мимо

меня, в улыбке видений, во снах

недожитых, где больно от

вольностей кафешантанных и

сладко от шквалов бульварной

тоски, где кажется то, что не нам

отказалось в глядящих в себя

зеркалах, спасибо, судьба,

за судьбину, за сказку

спасибо, Париж.

          Разговор

Вещи, которым я отдал душу,

по частям расточают меня.

Рильке

Строить мир на руинах

мира, где поют только мёртвые

птицы, видеть дали с дырявой

изнанки, где большие и малые

вещи не имеют ни смысла, ни

вида, потому что их не с кем

делить. Помолчим же, мой друг,

помолчим тут у самого, у

порога, где обломки почившего

неба и змея серебристой дороги

закусила свой пыльный хвост,

а в конце обнажённого света

льют и льют обомлело дожди,

где все, кто здесь любил

случайно, положат голову

на прошлое плечо.

          Лето

Я хочу в иное лето, без начала и конца,

чтоб плацкарт или купе, и над Волгой —

долго-долго, голова чтоб с верхней полки

в дыме счастья, сквозь года, помидор,

вкрутую яйца, и весёлые соседи, и

великая страна.

Я хочу, чтоб снились книги, пахли

хлеб и молоко, чтоб кому-то там

пророчил в чёрной маске мистер Икс:

“живу без ласки, боль в душе затая”,

чтобы жадно ждали писем и боялись

телеграмм,

чтобы бабушка не спала, у окна меня

ждала, в синем фартуке в цветочек,

и мурлыкал на коленях понимающий

Пушок, чтобы вечно пела Мондрус,

нежно руки разводя: “где-то есть город,

тихий, как сон”.

Я хочу в иное лето, вне начала и конца,

чтоб плацкарт или купе, днём Москва,

а ночью Орша, и чтоб Волга долго-долго

с верхней полки, в славе гари паровозной

чтоб по ветру

голова.

          Памяти Сергея Цветкова

          I

И в веренице жён твоих я помню,

конечно, Ольгу, Наташу — среди всех

детей, ну а тебя, вихрастого Серёжу,

как твой глинтвейн под юные стихи,

приливы неба в Комарово, откаты

заплутавших лет и бадминтон под

хвойным сводом, твой стихотворный

балахон и тот балкон над прежним

веком, как вешний дым в немых

глазах отчаливших друзей, ну а тебя,

вихрастого Серёжу, в лазоревой, как

оны дни, матроске, теперь уже

ни вспомнить, ни забыть.

          II

Застыв над бездной на том

балконе, что без перил,

я снова слышу про жизнь

нечаянных знакомых и смерть

негаданных друзей.

Качает ветер белой ночи,

в залив уносит паруса