Канта Ибрагимов - Сказка Востока Страница 50

Наверное, все так бы некоторое время и продолжалось, если бы у нее с некоторых пор не появился «постоянный» клиент — других желающих уже нет. Это маленький, жалкий мужчина, который к пожилому возрасту утратил внешний облик, но не остальное. Этот старичок постоянно кутался в абу,[118] под которой скрывал свои странные религиозные одежды, а вместе с ними верования. После общения он тут же замаливал свои грехи, потом прощал все грехи Шадомы, и под конец склонял ее к истинной вере, название которой сам еле произносил.

Их встречи были регулярные и протекали одинаково, пока старичок под конец не сказал:

— Дочь моя, ты доброе создание. Прости. У меня нет лишних денег, я беден. Твое тело одрябло — скелет, изо рта — вонь, в глазах всегда тоска, а теперь и смерть. Бог милостив, он тебе за все воздаст, все простит, благословит. Ждут тебя райские кущи. Но как в таком виде ты предстанешь перед родителями, близкими и родными?.. Возьми себя в руки, ты такая же, как мы все: не хуже, не лучше. И весь мир такой. Воссоздай свое истинное лицо, то лицо, которое тебе дал изначально Бог!

Обычно после приема клиента есть возможность поспать — это одно, что у Шадомы осталось. Спит она мертвецким сном: никаких видений или ощущений. Просыпается лишь от криков команд и пинков: к ней идет очередной клиент. Но на сей раз желающих ее уже нет, и заснуть она не может. Никогда до этого не видела, а сейчас прикроет глаза — перед ней ее красивые родители, от нее свой взор притупляют.

— Нет, не наша это дочь, не наша Шадома, — печально молвят они.

От этих сновидений совсем плохо стало ей. И рано-рано поутру, когда в «Сказке Востока» все спят, за ней уже никто не присматривает — отработала, пошла она в банный комплекс, где зеркала. Как и Малцаг, от своего вида ужаснулась, упала на холодный пол, долго плакала, и эти слезы что-то вымыли или намыли. Стала она замечать вкус, цвет, запах. Появились у нее голод и жажда, захотелось ей жить, хоть так жить, чтобы оттянуть ужас встречи с родителями. Но как ни странно, ей и так жить не дают. Как и к Малцагу, иногда заходят к ней скопцы, злобно заглядывают в глаза, ждут конца, а его нет. Зато аппетит появился, но кормят очень мало: она не зарабатывает. И тогда у Шадомы родилась мысль. Знает, что старичок приходит в «Сказку Востока», знает к кому: такой же, как она, угасающей черкешенке. Как к землячке, обратилась она с просьбой, явился к ней старичок. С порога оторопел.

— Что с тобой, дочь моя? Глаза-то как посветлели! То ли помирать, то ли жить захотела?

— Жить! — выпалила Шадома. — Помоги, мы ведь теперь одной веры.

— Да-да, — возбудился старичок, стал еще разговорчивей. Оказывается, как полуперс, он — потомок Дария, как полу-грек — потомок Александра Македонского. Его религия древнее Заратустры и где-то схожа с несторианством. Его молитва или, как сказал, магистерская формула, — действительно абракадабра. Но у Шадомы с детства память хорошая, она напряглась и постаралась, дважды прочитала молитву.

— Умница! — поцеловал ее в лоб старичок.

А потом были еще откровения. Конечно, это религия признает только единобожие, но они, как мистики, имеют возможность общаться с потусторонним миром.

Шадома, как ей в детстве внушили, строго верила в Бога, но что до религий — была далека. И теперь она особо не вникает, все более убеждаясь, что старичок — дурачок. А он вдруг спросил:

— Ну что, родителей видела? — у нее аж рот раскрылся. — Хе-хе, скоро не увидишь. Теперь мы сестры и братья, — он вновь поцеловал ее в лоб, и никаких плотских утех.

В этот день был клиент, хоть и жалкий, да и еда была, тоже жалкая, но не так, чтобы с голоду умереть. И она хорошо спала, снов не видела. А наутро испугалась: неужто больше не придет? Как обычно, он явился к вечеру, вновь в лоб поцеловал, взялся узелок развязывать. В этой комнате лишь топчан и маленький столик, на котором две миски еды еле умещаются. Теперь этого стола не хватает, и на топчане еда, а старичок беспрерывно говорит:

— Мне-то много не надо — подаянием живу. Но сегодня пришлось походить по богатым кварталам. Фу, устал. Чем люди богаче, тем скупее на милостыню. Ну, ничего, братья по вере помогли.

Ее комната наполнилась ароматами. Хотела Шадома сдержаться, да не смогла, обеими руками набросилась на еду.

— Не торопись, не торопись, — заботится о ней старичок. — Мясной плов позже съешь, — он бережно достал из кармана маленький коробок, посыпал плов каким-то порошком. — Это ныне тебе полезно, с трудом достал, — шепчет он, думая, что она не знает вкус маковой росы, которой ее щедро кормили в стане Тамерлана.

Когда старичок ушел, Шадома не помнит: уже спала. А проснулась — тревога на сердце: всю ночь странные сны. И о них спросил ее старичок, вновь придя.

— Ты хочешь стать великой? — изумлен пришелец.

— Я хочу жить! — твердо ответила Шадома.

— Ты хочешь мстить?

— Я хочу хорошо жить.

— Что значит «хорошо жить»? — Шадома, склонив голову, молчала. — Вот я весь мир пешком обошел. Никогда денег не имел и сейчас ничего не имею, но считаю, что хорошо живу, ибо скоро здесь вечный покой найду.

— А почему именно здесь? — перебила его Шадома.

— Здесь я родился.

— И я домой хочу!

— М-да, — задумался старичок. — Дома-то и родных у тебя, небось, нет.

— Я хочу жить, — теперь нет в ее голосе твердости, вновь уныние.

— Человек — там, где он сам себя поставил.

— Это слова зажравшейся свиньи, — сузились губы Шадомы.

— Хе-хе, ты где-то права. И, как сказал Всевышний, хвала ему: «Человек получит то, к чему он стремится». Так к чему ты стремишься, дочь моя?

— Выйти отсюда! — резок ее голос.

— Тс-с, — успокоил ее старичок. — Это правильно и похвально. Но как?

— Помоги мне!

— Всего два пути. Один ты отвергаешь — хочешь жить. Второй — выкуп. У меня таких денег нет, и попрошайничеством я не наскребу, да и иного не умею. Как же нам быть?

— Помоги мне, помоги! — молит Шадома, и слезы текут ручьями.

— Обветренное, испещренное глубокими морщинами лицо старичка на вид бесстрастно, лишь узкие блеклые глазки бегают:

— Дай мне подумать, — после долгой паузы вымолвил он и торопливо ушел.

На следующий день старичок пришел раньше обычного, еды мало принес, и зелья вовсе нет, а сам озабочен:

— Шадома, дочь моя, — вкрадчиво тягуч его по-старчески хриплый голос. — Твои глаза еще сильнее блестят. В них ненависть. Ты хочешь жить, чтобы мстить. А это плохо. Поверь, Бог всех накажет, а ты смирись, покайся, очисти свою душу и тело, и тебе ста.

— Что ты несешь, блудливый старик! — Шадома вскочила. — О каком очищении ты говоришь?! Здесь, в самом гнусном месте! — она перешла на крик, истерику. — Вон! Пошел вон, негодяй! Ты противен, как и твоя вера!

Дверь распахнулась, на шум вломился здоровенный чернокожий охранник.

— Ничего, ничего, — бросился к нему старичок. — Это мы так забавляемся: — Выпроводив охранника, он склонился было над рыдающей девушкой, она жестко пнула, да так, что он полетел к той же двери, застонав, ушел.

Всю ночь и следующий день Шадома не спала, скулила, как запертая в клетку волчица. К ней никто не зашел, ее совсем не кормили, и к вечеру, мучаясь, — придет — не придет, ее обуял крепкий сон. И она не слышала, как старичок пришел, как разложил еду, от которой шел аромат восточных специй, и лишь когда он стал гладить ее голову, она открыла глаза.

— Вставай, дитя мое, — он поцеловал ее в лобик. — Поешь, пока манты теплые. Уф, устал. Народ скупой, еле на вход вымолил.

— А раньше как находил? — все-таки злость в ее голосе.

— «Раньше» — не каждый день, — лукавство в глазах старика, — да и знаешь — на дурное всегда деньги находятся, — тут он тяжело вздохнул. — Но я тебя прошу — это забудь. Прости старика: перед смертью пытался наверстать упущенное. Оказывается, всему свое время. А ты ешь, ешь, тебе надо жить.

Это прозвучало словно команда, и она с небывалой жадностью набросилась на еду.

— А ты молодец, — глядя на нее, произнес старичок. — Сила есть: вчера пнула — еле хожу, и аппетит отличный, это очень хорошо.

Шадома молча поглощала пищу.

— Слушай, доченька моя. Я из тех, кто шел по жизни налегке, а не с тяжелой ношей. И я никогда не печалился, потому что у меня нет того, чья потеря опечалила бы меня. Но под конец жизни я пожалел, что у меня нет детей, и, не имея иной возможности, я стал надеяться, что хотя бы одалиска от меня забеременеет.

— Что? Кхе-кхе, — Шадома поперхнулась.

— Ты ешь, ешь, — погладил ее руку старичок, стал продолжать. — Я думаю, Бог услышал мои молитвы, послал мне тебя, дочь моя. Я виноват перед тобой и очень страдаю.

— Из-за меня страдать не надо, — вскипела она, тут же виновато потупила взгляд. — Прости. Ты для меня и так много сделал: к жизни вернул.

— Это не жизнь, дочь моя, это не жизнь, — впервые слезы потекли по его лицу.