Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь Страница 50

В эту душную азиатскую ночь Рено вспомнил о матери, оставшейся нынешней осенью в одиночестве в экуэновском замке из замшелых кирпичей, исхлестанном ветром, который завывает в высоких, наполовину отапливаемых, наполовину ледяных помещениях: стелющийся по полу печной дым ест глаза, а от сквозняков колышутся занавески.

Принц задержался в покоях короля. Босоногий слуга в голубом переднике и белой куртке принес бетель. Другой слуга — тропические фрукты, очищенные от кожуры, разобранные на части и снова собранные, словно часовой механизм, но уже без семян, косточек и шелухи, распространявшие терпкий аромат. Мимо прошли довольно невзрачные придворные дамы. Королевы, хотя их и не держали взаперти, показывались на глаза редко. Тщедушные, инфантильные и не очень умные, они не играли никакой роли в дворцовой жизни, за исключением, быть может, тех нескольких ночей, когда их вожделели. Рено с интересом наблюдал жизнь этого королевского дворца, мало чем отличавшегося от дома какого-нибудь буржуа на юге Франции. Как он убедился, еще находясь среди китайских миллиардеров, богатство на Дальнем Востоке не поглощает индивидуальности, никогда не проявляясь ни во внешних страстях, ни в тщеславии. Вот и здесь только число и количество предметов из золота, поданных для бетеля, говорило о том, что это — жилище весьма высокопоставленной особы. В стране всеобщей умеренности и социального равенства жизнь принца Карастры мало чем отличалась от жизни сидящего в джонке рыбака. Рено спросил себя, что это вызывает у него — восхищение или насмешку? И улыбнулся, вспомнив о давней конкурсной теме в Дижонской академии: «Чему способствовал прогресс в науке и искусстве — падению или возвышению нравов?» Этот вопрос, заданный более двух столетий назад, так и не был разрешен; а ведь за ним скрывалась и стоявшая перед ним теперь проблема Востока и Запада… В самом деле, говорил он себе, на свете нет «добрых дикарей». Просто у дикарей — другие способы выражать злость, нежели у цивилизованных людей. Вот и все!

Наконец он услыхал твердые гортанные звуки местного наречия. Вошел принц, сделав ему знак следовать за собой. Жали был нарядно, по-китайски, одет в длинное платье из белого шелка и в черную сатиновую обувь. Рено уже научился читать эти застывшие лица и разгадывать кажущееся торжество непроницаемости. Он увидел никак внешне не выражаемое волнение в глазах принца: желтое лицо бесстрастно хранило тайну. Рено чувствовал, что между принцем и королем часто происходят размолвки, особенно с момента его появления здесь. Но из-за чего? Он осмелился спросить у Жали, не притесняет ли его в чем-нибудь отец, но принц ответил:

— Его Величество является для меня Перлом Доброты.

И добавил:

— В том-то вся и беда.

О короле Жали всегда, даже по-французски и по-английски, говорил с тем почтением, которое на языке Карастры выражается в особых словах и в особых глаголах, употребляемых исключительно в отношении монарха Будды или священных слонов, чтобы обозначить их действия или благородные части их тела.

Рено стоял в выжидательной позе, принц усадил его, сам же лег на пол и начал жевать бетель. Потом вдруг сказал:

— Я хочу уехать отсюда, мне нужно уехать.

Это желание терзало его, как боль, оно мучило его. Рено невольно вспомнил про своих знакомых — европейцев, которые, имея в услужении желтых слуг, однажды вдруг обнаруживали, что те исчезли, хотя ничто не предвещало их бегства.

— Ничто не сможет удержать меня здесь, — продолжал Жали. — И отец догадался об этом.

— Разве Ваше Королевское Высочество не имеет свободы передвижения?

— Внутри королевства — да. Но даже для поездки к феодалам, а тем более для выезда из страны необходимо иметь разрешение Совета Короны… Король знает, что я уеду. Мне кажется, он был уведомлен об этом во сне. Я не открывал своего намерения никому, слышите, никому. Но он уже все знает. Впервые он воспротивился какому-то моему желанию. Ночная стража во дворце будет удвоена. Придется ехать очень быстро сегодня вечером, чтобы уйти от полиции, если мы хотим, чтобы нам, как прежде, никто не мешал беседовать… Отец сейчас очень зол на вас… Вы стали ему подозрительны. Он приписывает вам все те изменения, какие он находит во мне.

Принц сделал паузу, чтобы выплюнуть красную слюну в плевательницу для бетеля.

Рено не мог отвести глаз от этого прекрасного спокойного лица, ярко освещенного электрическим светом. Его круглые ноздри раздувались, чернея над ртом, словно две родинки, а губы были того самого цвета, какой коллекционеры китайской монохромной живописи называют «цветом печени мула». Лицо Жали анфас дышало олимпийским спокойствием некоторых статуй Ангкора[33]. А профиль — изогнутая линия скул, слишком округлые черты, слишком нежные припухлости, всегда приоткрытый рот — сообщал ему вид беспомощный и наивный, портивший впечатление и делавший его похожим на молодую обезьянку. Но если смотреть на него слегка сбоку, то свободно спадавшее вниз платье, обнаженные руки, являвшие взору ярко-розовые ладони, сложенные в жесте «призываю землю в свидетели» — как его преподносит буддийская иконография, делали его вылитым юным сыном шакьев и «Ребенком среди докторов».

— Ваше Королевское Высочество очень похожи на Совершеннейшего, — сказал Рено.

— Да будет мне в помощь его пример! — ответил Жали.

И замолк. Какой такой долг и какая такая необходимость столкнулись за этими хитрыми, скрытными, почти невидимыми в уголках плоских век глазами, плотно спаянными своим разрезом с основанием носа? Потом добавил:

— Будда сумел покинуть отца. Вспомните вот это.

И он процитировал одно место из потускневших от времени «Писаний»…

Слова, переложенные на франко-английский, звучали в устах желтокожего юноши как-то странно.

Рено знал, что эти люди умны. Но не думал, что они столь скоры на действия. Охрана и вправду была удвоена. Ночью всюду стали расхаживать патрули…

Несколько дней спустя после завтрака он вдруг почувствовал острейшую боль. Он отправил проверить мочу в аптеку католической миссии, которая дала ответ, что анализ хороший. Поскольку боли не прекращались, он отправился на осмотр к святым отцам сам. Те сделали повторный анализ и обнаружили следы мышьяка. Рено удивился, что моча, которую он послал им двумя днями ранее, оказалась в норме.

— А была ли она вашей? — с улыбкой спросили святые отцы.

Рено весьма позабавила эта попытка отравления, и он стал сам варить себе рис и какао в своей комнате.

«Мне уделяют слишком много внимания, — подумал он. — Я польщен».

Прошло две недели. Произошедшие события вместо того чтобы отдалить молодых людей друг от друга, еще больше сблизили их.

— Как далеко может зайти отцовская любовь? — спросил однажды Жали.

«Она уже зашла слишком далеко», — подумал Рено.

— Все равно меня ничто не остановит… — добавил принц. — Судьба моя — не здесь. Это стоячее болото невежества…

— Достичь счастья можно всюду, тем более — здесь, — возразил Рено, — а приключения — это всего лишь личный опыт.

— Когда происходишь из королевского рода, тебе важнее другие, а не ты сам, — сказал Жали. — Мы — маленький, отсталый и почти дикий народ. Все, что на свете происходит важного, обходит Карастру.

— Исторически, — возразил ему друг, — как раз низшим и дано указывать путь. В наше время речь идет не столько о том, чтобы побудить торжествовать разум, сколько о том, чтобы заставить отступить материальную сторону. Между тем у вас ее ни во что не ставят, отсюда и ваша древняя мудрость, и ваша жизнь, всегда открытая миру невидимого, и ваш душевный покой, и ваше величие. Благодаря им вы не моргнув глазом получили первые благодеяния от белых — их машины, оружие, спиртные напитки, пригодный для экспорта персонал.

— Очень легко победить там, где нет борьбы!

— Истинные клады Востока находятся не в вековых джунглях индуистского мышления, — добавил Рено, — не на рисовых полях эгоистичного Китая, не в шлаке доменных печей Осаки, не в изборожденных морщинами от тракторных гусениц песках Месопотамии или в зарешеченных темницах, покинутых сбросившими паранджу девицами, принявшими московский Серп за Полумесяц, — они здесь, монсеньор! Именно здесь Европа должна бы учиться очищению от пороков. Помогите же ей!

Призыв к солидарности прозвучал слишком по-западному, чтобы тронуть принца. Он лишь развел руками:

— Мир сотворен не для одной только белой расы. Если она гибнет от своих собственных рук после столь же блестящего, сколь и короткого господства, то час ее, видно, пробил и теперь, видимо, пришел наш черед. Во всяком случае, если даже дело идет лишь о моем личном опыте, никто не смеет держать меня в неведении. Если понадобится, я поступлю наперекор воле отца. Все, что не имеет отношения к моей цели, для меня исчезло и ушло навсегда.