Вера Галактионова - На острове Буяне Страница 50

– Ну, связать… Никто нас на воле не свяжет. Никакой идеей. Если сами её не примем, – покачал головой старик. – Только скучно, Зуй! Скучно без идеи на старости лет. Потому что воровского закона не осталось на земле… Сам знаешь, кого теперь коронуют. Мерки старые попадали. А новых нет… Скучно помирать без всякого правила, Зуй! Не может так человек. Скучно… А Кормач, он мало сидел. Мелко плавал Кормач. Душу себе рвёт, как баклан. Не постиг ещё ни рожна – про сохранение энергии не понял! Без толку сидел: главного не уяснил.

– Его чистый пожар – в башке у него пылает: температура… А я так считаю; гуляй пока гуляется! Бедного жалей, богатого потроши. А трепыхается – сажай на перо. И всё…

Он замолчал, вглядываясь в сторону грейдера. На верху качнулась еловая ветка раз и другой.

– Ты доживи сначала до моёво! – раздумчиво посоветовал старик, проследив за его взглядом. – Потом считать будешь. А пока – погоди.

– Идёт, никак…

[[[* * *]]]

Степан, стараясь не проваливаться в снег, хватался за кусты и тревожно озирался по сторонам, спускаясь в лощину.

– Капустина ищешь? – весело крикнул Зуй. – Не ищи! Мы его на волю отправили. Вон той дорогой.

Кормачов глянул на следы – и ничего не понял в них. Ворон, однако, поблизости не было.

Старик отпил и подал бутылку подошедшему Степану. Но тот протянул её парню и отпил уже последним. Потом сел на бревно, а там и вовсе – прилёг, подложив локоть под голову.

– Монах-то, говорю, не приехал! – заметил Зуй беспечально.

– Андроник он, – сказал Кормачов с бревна. – Отец Андроник. Мальчишкой его знал.

– Монах с возу… – пожал плечами Зуй. – Нечего было и сговариваться. Буянский-то он – буянский, свой, конечно. Шантрапы у нас не водится. Да если на мужике бабий подол… Чудно мне это!

– Нет, без них нам нельзя. Без них мы… – Кормачов покосился на хворост, однако не увидел там ничего подозрительного. – Подождать надо. Тут… не в лыжах только дело. Тут… смыслы пропадают. Без них.

– Чего ж не подождать? – кивнул старик. – Время есть.

Не обнаружив Кеши нигде поблизости, Кормачов внимательно посмотрел на старика. Тот отвернулся не сразу. Но Зуй, не выдержав, рассмеялся:

– Да не смарали мы его, не боись! Вон он! Капустин. Кемарит. Как тётка на вокзале. Куртизан, туды его в дышло.

Вдали, где от лощины начиналась просека, и в самом деле, сидел под тонкой осиной Кеша, будто в смирительной рубахе. Пуговицы на его полушубке были застёгнуты все до единой, а рукава затянуты за стволом. К тому же был он примотан к осине и завязан ещё на крупный узел длинным своим шарфом. Кажется, Кеша дремал, успокоившись совершенно.

– Отвели его подальше. Базлал сильно, – сказал старик, морщась. – Надоел… Не люблю, когда городские мельтешат. Много пустого орут, скоморохи.

Кормачов промолчал. После ходьбы и после выпитого ему стало хуже. Лицо его заострилось, неровные красные пятна проступили на скулах, а глаза затуманились. Он вытянулся на бревне поудобней.

Старик устроился у него в головах, на краю, Зуй – в ногах. Насвистывая, парень нашёл вскоре у себя в кармане какую-то бумажку.

– Гляди-ка, от Капустина ремки остались… Из паспорта, что ли, выпали? «Мне снился сон… что дядя Петя… построил домик из воды!» – медленно прочёл Зуй.

И спросил Кормачова в недоумении:

– Чой-то? Стихи, что ль, какие-то?

Кормачов усмехнулся, утирая крупный пот со лба:

– Точно, демократ. Раз «построил домик из воды». Это они любят. Иллюзионисты.

– Помолчал бы. Трясёт тебя! Давай, полушубком накрою, – предложил Зуй, кивнув в Кешину сторону. – А то млеет там всякое чмо в тепле, как вошь платяная… Да, посидел бы он у меня на колу, если б не ты, Кормач.

– Мне от костра жарко, – сонно ответил Степан, не поднимая головы. – Он в чём пришёл, в том на люди пусть выйдет. Так всем спокойней.

– А я бы лично сдёрнул; куртафан, что надо!.. Ему – не по чину. Под мышками у него подопреет!

Старик то ли задремал тоже, сидя на бревне, то ли глядел на огонь сквозь коричневые морщинистые веки, обхватив колени руками.

– А вот кино, «Калина красная», когда у нас в малолетке шло… – вспомнил вдруг он со слабой улыбкой. – Все стулья тогда разломали мы к едрене фене. Чуть стены не разнесли. А свист, крик был!.. Шукшин этот… Не сидел сам, волчара… Ну, все мы – волки, вобще-то! – закончил он примирительно. – Нет, раньше малолетка была как малолетка. Всё правильно тогда было. Не то что теперь. Там у нас – деньги силы не имели!

– Дядька Нечай! Расскажи, как ты в малолетке коробочки для цветных мелков клеил! – попросил Зуй, скалясь для хохота заранее. – На Меловых горках! А чего?

– Было там, кому клеить, – отмахнулся от воспоминаний старик.

– Или вот ещё! «Преступленье и наказанье»! – звонко рассмеялся молодой. – Достоевского! Эх, потешная писанина… Мы на пересылке, в Уральске, неделю вслух читали, вся камера от хохота в лёжку лежала. На каждой странице – ржали, как кони на заре!.. Да, весёлая книжечка была.

– Зря ты, Зуй. Достоевский каторжанин был, – с уважением заметил Кормачов, приходя в себя. – В Семске сидел. Этот знал, что писал.

Молодой и старик переглянулись с двух концов бревна, понимая друг друга.

– …Вот бы я какого козла замочил, а потом только бы про него и думал! – брезгливо заметил старик. – Ходил бы месяц – и одного этого козла в голове бы в своей держал, как в стойле… Да я бы на другой день не вспомнил, кто он был и как его звали.

Парень и старик посмотрели в Кешину сторону одновременно. Потом Зуй нашёл у себя в кармане ещё одну бумажку.

– На, читай, – протянул он её Кормачову.

– Давай сам, – отмахнулся Кормачов, заворочавшись на бревне.

– «Мы встретились тайком… Тем дивным вечерком… Смеялись от любви… Хрусталики твои!»

Все помолчали.

– …А может, я зря его? Трепал? – засомневался молодой.

– Не зря! – нахмурился старик.

[[[* * *]]]

Зуй подсел к костру. И стал не спеша сгребать палкой полуобгоревшие сучья в середину, а потом прилежно строить над ними островерхий шалаш из палок и веток. Старое, голубоватое и низкое, усталое пламя прилегло, зачадило. Из него выбился вскоре рыжий молодой огонёк. Он побежал вверх, по самым тонким веткам, лёгкий, трепетный. Потрескивая, костёр оживал понемногу, и новые блики уже золотили подтаявший снег.

– Дядька Нечай! А что зло – по-твоему?.. – вдруг спросил Зуй старика. – Вот, зло, оно – что?

Старик молчал.

– Когда вся сила в деньгах, зло! – ответил с бревна Кормачов, не поднимая головы. – В такой стране, где жизнь на деньгах установлена, русскому человеку жить невозможно. Или устройство меняй, против власти денежной поднимайся, или помирай. А жить – грешно. Невозможно нам.

– Да вот, и дядька Нечай говорил: закон раньше держался правильный, когда деньги силы не имели! – кивал от костра Зуй, потирая руки над огнём.

– Только один за них продаётся, а другой – нет, – сказал старик, пристально глядя в огонь с бревна. – Наши хапуги – зло, иудино семя. Им в семь глоток охота жрать… Вот кого выбивать надо. Чтобы порода крепкая на земле осталась, которая за своих верно стоит… В Рождество это как раз было: пять человек зарыли. В полиэтилене в землю опустили. Туберкулёзники все, сопляки. Нам, грешным, прокуренным, прочифирённым, ничего, а молодняк… Мрёт зона! Вдруг ночью снится: Архангел. Перед нарами стоит. Свет от него сильный… К чему?! Понял под утро: хватит зоне дохнуть. Как Михаил сбросил всю мразь с неба, так мы должны сбросить с земли всю мразь продажную. Чтоб Россия чистая от зла стала… Сволочи продажные – зло! Таких карать настала пора.

Кормачов привстал с бревна.

– А как ты понял, Нечай, что Архангел это был? – с сомнением спросил он. – Как понял, что – не талала?.. Святые силы, они ведь святым людям являются. А нам талала одна – неразбериха. Рябь да морок…

– А кто же ещё к нам придёт? – удивился старик. – Это к святым святые приходят. Постники – к постникам. Они сами всех прощают – и к ним приходят такие же: смиренники одни… А к нам – тот, который в битве всегда. Он! С мечом. И крыла сияют. Воин главный, который со злом в сражении вечном… Не простил же он нечисть ни разу, правильно? Значит, как мы. А прощал бы, неизвестно, чего на небе тогда произошло бы. Перестройка какая-нибудь. Беспредел.

Кормачов озадаченно помолчал и снова лёг. Старик же продолжал тем временем:

– …Тогда уразумел я: если сам Михаил Архангел за колючку явился, значит, кроме нас никто этого не сделает. Некому, значит, больше на воле – зло сбрасывать с земли. Не осталось там никого подходящего.

– Раз небо очищать войной пришлось, не миром, то и землю без войны не спасёшь, – легко согласился Зуй. – Всю её зло захватит и весь род наш изведёт. Это я кой-как понимаю. Что ратников на воле не сыскать больше, тоже понятно. Жидкие все вокруг Буяна стали. Только… чудно это!

– Тогда, Степан, я про тебя вспомнил, – выговаривал старик бесцветным голосом. – Может, Кормач наш верные речи ведёт? Хватит блатным для себя гулять, куролесить. Мстить за народ пора… Похоже, правда твоя, Степан: мелкими отрядами воевать придётся: сарынь, на кичку… После того сна я подумал: надо Кормача из больнички вытаскивать. Нам, значит, начинать. Чтобы вспомнили они там, на верху, про голь перекатную. Про слёзы вдовьи, сиротские… Ничего! Вспомнят наши туберкулёзы. Как только запылают их дворцы без пощады!.. И если Михаил Архангел к этому приснился, пусть так и будет: значит, хорошо со Степаном из больнички уйдём. А если не к этому, то не получится ничего… Зуя, думаю, к себе ещё подтянем: свой! Пускай ему туб какой-нибудь в спичечный коробок харкнёт, а с медичкой он там, у себя, всегда договорится.