Ольга Славникова - Легкая голова Страница 50

– Я тоже марши терпеть не могу, – сообщил Максим Т. Ермаков внимательному деде Валере, помаргивающему в кресле восковыми теплыми глазками. – Я от них реально блюю, особенно когда кто-то еще и марширует.

– А такую музыку любишь, нет? – ехидно спросил деда Валера, незаметно ставший снова ровесником внука.

Максим Т. Ермаков прислушался. Исполнялось что-то знаменитое, узнаваемое даже для его невежественного уха. Но моменты, фрагменты узнавания пропадали, будто щепки в штормовом море, в зыблющейся стихии звуков; эта стихия была громадной и грозной, и вздымалась все страшней, и не верилось, что все это производится вручную круглоголовой стриженой женщиной, управлявшей черным роялем размером с “Мерседес”. Рояль не помещался целиком в маленькой комнате – очевидно, меньшей из двух в предоставленной знатному стахановцу отдельной квартире; казалось, сложная анатомия инструмента просто не приспособлена к прямоугольникам жилищного строительства.

– Если честно, я никакую музыку не люблю, – признался Максим Т. Ермаков. – Бабусино исполнение, конечно, крутое. Но я бы лучше уши заткнул.

– Я всегда ватой затыкал, – хихикнул деда Валера. – Закупоришься, и вроде вдалеке гром ворчит, а так ничего.

– Бабуся не обижалась на тебя, что ты, скажем так, не поклонник ее таланта? – поинтересовался Максим Т. Ермаков, жалея деду Валеру перед лицом музыкальной стихии.

– Она не обижалась, она ругалась, – сообщил деда Валера с видимым удовольствием, будто рассказывал, как вкусно его кормили на завтрак, обед и на ужин. – Могла и подзатыльником пожаловать, да таким, что только зубами клацнешь. Она, конечно, была большая мастерица на своем инструменте. Ну что, Максимка, покурим?

Деда Валера вытащил из кармана несколько разлезшуюся пачку “Казбека”, которую добрые люди, одевавшие деда в морге, забыли вытащить из пиджака. Теперь старший и младший Ермаковы частенько курили прямо в комнате, несмотря на то что мутные стражи порядка, учуяв табачный дым, приходили выдворять “француза”, нудно выясняя между собой, кто его опять пропустил. Дед, однако, возвращался быстрей, чем успевала погаснуть его пахучая папироса, оставленная тлеть на краю пепельницы. На стенах комнаты все больше становилось заштопанных дыр, кое-где не совсем заросших обойным узором: растительные линии слишком истончались от усилий затянуться, а иногда словно забывали свой рисунок и ритм, заполняя пустоты какой-то отсебятиной, детскими каракулями. Деда Валеру это, однако, совсем не волновало. Он смолил свой злой, рыхлым красным огнем горевший табачище с теми же ухватками бывалого мужика, какие Максим Т. Ермаков помнил у него из детства; дым, который дед выдыхал из того, что было у него под гнилым пиджаком, явно представлял собой вещество из другого мира, скорей порошок, чей легчайший налет, видимый то здесь, то там, придавал реальным предметам какую-то лунную призрачность.

Это были, быть может, лучшие в жизни Максима Т. Ермакова перекуры; иногда сигаретка внука сталкивалась в пепельнице с дедовой грубой “казбечиной”, и тогда они словно колдовали вместе, словно гадали на пепле и прахе. Бывало, что к ним присоединялась, присаживаясь на подлокотник дедова кресла плотным, обтянутым юбкой бедром, задумчивая товарищ Румянцева: она держала на отлете длинный мундштук и выдыхала такой же странный, мерцающий дым, словно пропускала сквозь кольцо тончайший шелковый платок. Впервые в жизни Максим Т. Ермаков ощущал себя в кругу семьи – и не так уж важно было, что этот милый круг составляли мертвые.

Постепенно Максим Т. Ермаков начинал понимать, почему стахановец деда Валера был такой особенно вредный человек. Он отслаивался. Образ деды Валеры – крашеный призрак, надуваемый всеми средствами тогдашнего пиара – никак не соответствовал самому деде Валере. Если, к примеру, Стаханов, бывший от рождения вовсе не Алексеем, поменял имя и паспорт после ошибки в газете “Правда”, то деда Валера категорически не желал питать никакой своей личной реальностью паразитический фантом. Был он нормальный мужик, по натуре кулак, с азартом и мышечной охотой к рубке угля, лентяй и раздолбай во всем остальном, устроивший в личной ванне желтое болото, пока товарищ Румянцева не пресекла безобразие. Как всякий кулак, деда Валера любил прибыток, особенно деньги (тут Максим Т. Ермаков понимал его великолепно); был, на свой деревенский манер, щеголь и франт, носил по воскресеньям желтые с красным буржуйские штиблеты – на каждой ноге по попугаю. А фантом без подпитки хирел. В то время как жизнь самого деды Валеры становилась все интереснее и разнообразнее (обозначились на заднем плане две совершенно разные женщины, одна – свежая комсомолка, буквально с огнем в крови, заставлявшем ее налитое тело гореть, как розовая лампа, другая длинная, сухая, как карандаш, из передовых убеждений не носившая нижнего белья) – в это же самое время фантом утрачивал варианты. Прежде газеты печатали много фотографий стахановца Ермакова – на митинге в честь открытия нового Дворца культуры, в читальне, с локтями на книге, на первомайской демонстрации со связкой мутно-солнечных шаров, с улыбкой до ушей. Постепенно в употреблении осталась только одна, в забое, якобы за работой, где у знатного стахановца получились белые рыбьи глаза на черном угольном лице; от публикации к публикации черты этого всенародно известного лица обобщались и утрачивали связь с оригиналом, так что в результате на снимке только и осталось дедово, что парадный парусиновый костюм, надетый вместо робы специально для фотокора и совершенно в шахте изгвазданный.

Не один деда Валера – вся страна жила на па€ру со своим фантомом, с гигантской иллюзией в натуральную величину С.С.С.Р., на поддержание которой шли не только огромные материальные ресурсы, но и человеческие жизни. Эта иллюзия была как бы сопредельная территория, где ярче светило солнце, где молодым была дорога, старикам почет, где стояли стеной покрытые сусальным золотом хлеба, где посеченный морщинами беззубый колхозник осторожно ввинчивал в патрон стеклянную посудину – лампочку Ильича, – вдруг загоравшуюся жар-птицей в его корявой горсти. В реальной действительности, с ее колючими скудными злаками, разъезженными дорогами, горбатыми городками, фантом проступал главным образом в виде красной материи, метившей пространство, да еще черными радиорупорами, орущими со столбов; красные знамена с серпами и молотами были на самом деле знаменами другого государства – несуществующего, но от этого не менее иностранного. Однако же обитатели неказистой, бедной реальности с большой охотой, даже с энтузиазмом поддерживали существование фантома, чувствуя себя его будущими гражданами. На этом фоне деда Валера, которому была отведена одна из ключевых ролей в жизнеобеспечении иллюзии, был самым что ни на есть вредителем. Он всех подводил, он ни за что не соглашался становиться тем, кем его назначили, он всех посылал на хрен.

– Знаешь, дед, я бы тоже не согласился, идут они в жопу, – с удовольствием проговорил Максим Т. Ермаков, очень довольный своим родным покойником, уже совершенно обжившимся в комнате и основательно пропитавшим ее потусторонним табачищем.

– Слышь, Максимка, ты бы простил меня, – вдруг засмущался деда Валера, жамкая кучкой воска и костей набалдашник палки. – Зря я тебя тогда крапивой. Мужику, сам понимаешь, маленькие дети неинтересны, только помеха одна. Но я тогда сильно перестарался…

– Это когда я разобрал твои часы? – засмеялся Максим Т. Ермаков. – Не бери в голову, дед. Я бы сейчас любого мелкого, вздумай он портить мои вещи, еще не так бы выдрал. Это ты меня прости, мне тех твоих часов до сих пор жалко.

На это деда Валера хитро подмигнул и выудил из глубины своей рванины за полусгнивший ремешок тот самый допотопный “Полет”, выпученный и мутный, словно стариковский глаз в плюсовой линзе. Стрелки часов приржавели к циферблату, пустив по нему рыжие разводы – но с обратной стороны вскрытый механизм поблескивал, помаргивал, тикал, в точности как тогда, когда Максим Т. Ермаков залез в него пинцетом. Никто не может знать, какие воспоминания будут потом самые лучшие. Покойный дед и внук, пока еще живой, смотрели друг на друга растроганно и растерянно, понимая, что обняться им все-таки нельзя.

– Деда, так что мне все-таки делать теперь? – Максим Т. Ермаков мысленно вернулся к действительности, поджидавшей его, уже уплотняясь и очерчиваясь, за перепонкой бреда. – Нырять я нырял, хотел уйти от них, да вот, взяли за хвост. И денег снять за все их красивые художества пока не получилось. И жить у них под колпаком тяжело, душно, противно. Как подумаю, что это навсегда, и правда хочется застрелиться.

– Ты время тяни, время, – азартно проговорил деда Валера, встряхивая перед носом внука своими странно работающими часами. – Можно еще жениться. Жена мужика держит, на тот свет не пускает. Женитьба от смерти помогает хорошо. А эти, если полезут, ты им в морду!