Галина Щербакова - Снег к добру Страница 50

– Но при чем тут вся эта история?

– Не знаю,– ответила Светка.– Но я, как увидела вас тогда с Олегом, проревела всю ночь. Мы все такие безжалостные. Ножи, а не люди.

– Неправда.

– Ножи, ножи,– твердила Светка.– Я знаю. Это медицинский факт.

– Но я его люблю. И он меня. Этой истории десять лет.

– А я его терпеть не могу,– сказала Светка,– да ну вас к черту, мне плевать на вас. Мне жалко Тасю. Ну почему, почему хорошим людям на этом свете хуже?

Часто зазвонил телефон. Так звонит междугородная. Мариша схватила трубку.

– Аська, ты?! Да, я знаю про телеграмму… Знаю… Зачем? Ох, господи, Ася!.. Ты меня спрашиваешь, меня?..

Мариша закрыла трубку рукой, повернула измученное лицо к Светке.

– Я не знаю, что ей сказать, Светуля. Я не знаю, она спрашивает у меня.

– Она не виновата, пусть возвращается,– ответила Светка.– О чем тут еще говорить? Сдуру сбежала.

– Это мы со Светкой говорим! – закричала в трубку Мариша.—Она шлет тебе привет. И говорит, что ты сбежала сдуру… Ася, Ася, я тебя понимаю… Я бы тоже сбежала… Но теперь… Я не знаю, Ася… Тут Светка рвет трубку…

– Ася! Ася! – кричала Светка.– Ты должна вернуться, ты будешь всю жизнь казниться, если не приедешь! Кто? Я? Ну, я, знаешь, из тех, кто предпочитает сделать и пожалеть, чем не сделать и всю жизнь казниться! Да! Приезжай!

Василий Акимович встретил Женьку в метро. И тот, как чужому, уступил ему место. И повис на перекладине напротив, хотя толчеи в вагоне не было, мог бы отойти подальше.

– У тебя мешки под глазами,– сказал Женька.– Сходи к врачу, рядом же.

Василий Акимович фыркнул. Заботится, негодяй, как же!

– Я серьезно,– продолжал Женька.– Раньше у тебя такого не было. Может, это сердце, а может, и почки.

Василий Акимович снова фыркнул. Мешки под глазами увидел. Внимательный.

– Ты бы лучше подстригся,– сказал он сердито.– Волосы как у женщины.

Женька засмеялся. Значит, не изменился. Ему – дело, а он хахоньки.

– Я позвоню матери, пусть тебя спровадит к доктору:– Это Женька.

– А я тебе говорю – подстригись, дед с бабкой приезжают, увидят тебя такого, могут не перенести.

Женька от удивления даже рот раскрыл.

– Господи Иисусе,– сказал он,– да как им не страшно передвигаться? Зачем ты им разрешил, сам бы в отпуск съездил!

– Ха! – ответил Василий Акимович.– У них знаешь какой маршрут? Они сначала в Донбасс на вручение ордена шахте, а потом уж сюда.

Женька даже закачался на перекладине. Ну, старики… Ничего себе путешествие в восемьдесят лет. И почему-то вспомнилась мятая фотография с удивительным женским лицом. Хотел даже сказать отцу, но вовремя передумал, и правильно сделал, потому что скажи он вот так, сгоряча, по дури, неизвестно, чем бы это кончилось. Дело в том, что последнее время Василий Акимович сам об этом все время думал. Вот с той встречи на Сретенке все его мысли были подпорчены воспоминаниями о Полине. И теперь старики, не посоветовавшись с ним, туда отправились. Он не сомневался – они встретятся там с Полиной. Ей-то что, она и подойти может, и расспрашивать начнет. У него-то все, конечно, хорошо, старики так и скажут, но почему-то, представив себе всю эту ситуацию, Василий Акимович усомнился – так ли у него все хорошо? Поезд стал притормаживать, и Василий Акимович пошел к выходу.

– Двадцать четвертого встречаем. В десять тридцать. Приходи тоже.

– Обязательно,– сказал Женька и крикнул вслед: – Сходи к врачу, слышишь?

Василий Акимович сделал вид, что не слышал. Свой организм он знает хорошо, ничего опасного у него нет. Не то что у Крупени. Хоть тот и уверен, что не рак, гарантии никто не даст. Тем более если больной ведет себя как дурак. Дал, видите ли, расписку и пошел на работу. И бодро так пригласил его к себе на двадцать четвертое. День не простой – тридцать лет знакомства. Действительно тридцать! И нё заметили, как годы пролетели. Тридцать лет… Ровно половина жизни… А сколько еще осталось? Если судить по старикам, то все в порядке… Еще два десятка он отбарабанит, ну а если сделать скидку на Москву, на ответственную работу; то – лет десять. В общем, к врачу сходить надо, тут этот прохвост прав. И сердце у него побаливает, не сильно вроде, но все-таки… И снова пришел гнев на Полину. Все – из-за нее. С той минуты, как она в тот день со свертками встала возле его машины, болело у него слева. И боль была странная, какая-то гуляющая. то в самом верху, в плече объявится, то между ребрами побегает, то колом в груди станет. Надя сказала: невроз. А дочь, ну и дал он ей потом, сказала: «Ты, папочка, не волнуйся. Все болезни от нервов, только неприличные от удовольствий». Бить уже нельзя – замужем, а очень хотелось, но он ее словами отхлестал – долго будет помнить. Как это люди научились говорить об этом откровенно? Книжек про это – тьма. Специальные даже выходят. Лаборатории разные открывают. И, говорят, туда очередь. Нет, он не такой. Пусть бы даже у него ни с одной женщиной ничего не получилось, он бы, честное слово, не переживал.

Потому что не для того человек рождается. Он не кошка и не собака. У человека должна быть в жизни цель.

Василий Акимович вышел на улицу. Правильность умозаключений успокоила, отвлекла от мыслей о Женьке, о Полине. Все правильно – цель. Вот и у него в жизни была цель… Василий Акимович пропустил нужный троллейбус, ему хотелось сформулировать цель своей жизни. Она… Она заключалась в строительстве социализма. Но, подумав так, Василий Акимович растерялся. Потому что это, конечно, правильно, но вон сколько людей на остановке, и, в сущности, у всех у них та же цель. Была ли эта общая, главная цель какой-то своей частью переложена именно на его плечи? Это надо как-то сформулировать. Но мысли были вязкие, тягучие, они прилипли почему-то к врачам-сексологам и к очередям у их кабинетов. Не что иное, как очумелые. Очень обескураженный этой бессмыслицей, Василий Акимович оттолкнул женщину в синтетической шубе и вошел в троллейбус с передней площадки. Шуба отомстила: тоненько закололо в левом соске. И захотелось пить.

Отдав таксисту пять рублей, Клюева почувствовала удовлетворение. Ей подумалось, что этим непривычным, незапланированным расходом она начала расплату с докторшей. А сейчас она пойдет в редакцию и потребует, чтобы о Светлане Петровне написали заметку. Ей это подсказал начальник ЖЭКа. Он объяснил ей, что молодому специалисту это может быть очень важно – фамилия в печати. Что моральные стимулы (когда похвалили) ценятся подчас выше материальных (когда заплатили). И такая заметка может докторше помочь, если у нее в жизни есть какие-то трудности. И Клюева поехала. Конечно, можно было кого-нибудь попросить написать, но дом почти пустой, и все – чужие, сама она в смысле письма не очень, сын в больнице и правой рукой пока не владеет; в общем, выход один – приехать в газету, рассказать и потребовать. А требовать она умеет, в случае чего – наорет. Жизнь ее научила – криком часто взять можно. Гаркнешь не своим голосом – и послушают. А может, и не придется орать, неизвестно еще. Но на всякий случай Клюева сохраняла в себе воинственное настроение, потому что с той минуты, как докторша с мужем перетащили ее вещички на десятый этаж, она чувствовала себя должницей, а быть в долгу она не любила. Она три копейки отдавала, если за нее в трамвае платили, терпеть не могла тех, кто «до рубля не считал». Она считала до копейки.

В редакции она потребовала главного редактора, но, в общем, не удивилась, когда ее к нему не пустили, а усадили в красивое кресло в коридоре под каким-то цветком и попросили подождать. Она и ждала, выбросив вперед костыли и ногу; в данном случае было важно, чтоб видели костыли.

Жизнь научила Клюеву многим хитрым приемам – где что надо показать, где что изобразить, где что спрятать. Ей надо, чтоб про докторшу написали заметку, а хорошо еще, и сфотографировали бы. Она девка красивая, получится хорошо. Клюева наблюдала за народом, бегающим по коридору. Все зелень, зелень… Прошел только один старый и толстый, кричал что-то насчет стола, которого ему взять негде. Почему-то это успокоило Клюеву, значит, все тут как у людей, чего-то не хватает, оттого и ругня. Потом к ней подошла девушка с длинными волосами, в короткой юбке и села напротив, красиво положив ногу на ногу. Натянутый на колене тонкий капрон отсвечивал холодно и нарядно.

– Я вас слушаю,– сказала девушка. Но ни блокнот не открыла, ни ручку не достала. И это Клюеву насторожило, она ведь не разговаривать сюда пришла.

– А вы записывайте,– сказала она.

– Вы говорите, говорите. Я сначала послушаю,– вежливо ответила девушка.

– Нет, вы записывайте,– повысила голос Клюева.– Подробненько все записывайте, а я потом проверю.

– Позвольте мне самой знать, что мне делать,– строго сказала та, и Клюева поняла, что ничего не добьется, если будет настаивать. Девица из невозмутимых, у нее ничего не дрогнуло; позвольте, говорит, мне знать, и все! От этой не отвертишься, всегда возьмет свое.