Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро Страница 50

Мэрилин достала пудреницу и пригладила брови. Проглотила пару таблеток.

— Чую, нас с тобой ждет прекрасное лето, Маф, — сказала она. — Как только закончим этот дурацкий фильм, вернемся в Нью-Йорк.

Я завилял хвостом, прыгнул ей на коленки и принялся лизать руки, которым теперь недоставало прежней мягкости. Мне кажется, она была уже под кайфом, когда поднялась на ноги и захихикала. Мы пошли по траве, и Мэрилин останавливалась у относительно свежих могильных плит, читая надписи: «Возлюбленный муж и отец, Эдвин М. Доусон, 1903–1958», «Айрин Л. Нунналли, возлюбленная жена и мать, 1904–1960». Потом начался сектор с могилами постарше; мы шли мимо ничем не примечательных плит, а впереди бежали наши тени. Мэрилин еще раз взглянула на клочок бумаги и повторила записанный номер. Наконец мы нашли нужное место:

«ЭЛИС ТАТТЛ

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ ДОЧЬ, 1925–1937

НАША КРОШКА»

— Она была моей лучшей подругой, — сказала Мэрилин. Какое-то время она гладила буквы на табличке, обводя одним пальцем каждое слово, как будто хотела вписать в их железный закон что-то личное и сокровенное. Она заговорила, обращаясь к могиле: — Элис умерла из-за астмы. Астма взялась откуда ни возьмись, и очень скоро она умерла.

Мэрилин сказала, что хотела принести на могилку цветы, но цветов у нее не нашлось, и она только вновь и вновь водила по табличке пальцем, а потом тронула губы, выудила из сумочки десять долларов и положила их в маленькую стеклянную вазочку, занесенную пылью. Трава казалась неестественно зеленой, бутафорской, но ветер был настоящий. Наконец Мэрилин расхотелось быть на кладбище, и она взяла меня на руки.

— Прощай, Элис, — сказала она, и мы пошли прочь по дорожке. Чем дальше мы отходили от Шепчущих деревьев, тем больше она походила на Мэрилин: когда впереди замаячили ворота, ее походка поменялась, а дыхание стало глубже. Она стиснула меня в объятиях и посмотрела мне в глаза. Мы дошли до края Форест-лоун, и я все еще думал о Мильтоне.

— Равно — мы спим ли, бодрствуем, — во всем, везде созданий бестелесных мириады[53], — сказал я.

— Хороший пес, — ответила Мэрилин.

Неделю спустя миссис Мюррей решила выстирать каждую тряпку в доме. Моя хозяйка была в Нью-Йорке. Не знаю почему, но меня всегда тянуло к прислуге; дело даже не в политике и идеологии, скорее в запахе — и в моей страсти к кухне. Все окна были открыты, на улице, перелетая с цветка на цветок, сплетничали пчелы — рассадник серости и заурядности.

— Прямо находка для битников Беркли, — сказала одна пчела, садясь на садовый шланг. — «Зуковски и дзен-нытье».

— Бытие, — поправила ее вторая пчела, зарываясь в цветок.

Не поняла?

— Зуковски, дура. Номер назывался «Зуковски и дзен-бытие».

Интересно, неужели я один замечал наше с миссис Мюррей усиливающееся сходство? Такое часто бывает с людьми, которые много времени проводят со своими собаками. Миссис Сэквилл-Вест, по мнению многих, была точной копией Линкера. Лайонел Триллинг расчесывал волосы на пробор, подражая своей афганской борзой по кличке Элсинор, а Джона Стейнбека часто путали с его пуделем Чарли, когда они колесили по стране на грузовичке по имени Росинант. Вот и миссис Мюррей начала приобретать сходство со мной — или с другой похожей на меня собакой. Однажды она несла меня из зимнего сада на кухню, и мы прошли мимо мексиканского зеркала: она на миг замерла, размышляя о классификации небесных ангелов, страданий и грехов, а я посмотрел в зеркало. Могу поклясться, я увидел там не нас, а «Портрет Евгении Графф» Моне, на котором она изображена со своей собачкой. Дело было не столько во внешнем сходстве моей подруги с Евгенией — мадам Поль, хозяйкой кондитерского магазина в Пурвиле, — сколько в сходстве этих дам с собаками, которых они держали в руках: от удивления я чуть не опрокинул свою миску с «Фрискис»[54].

К вечеру похолодало. Увы, это беда всех испанских гасиенд: днем они прекрасны и жизнерадостны, а к ночи невольно складывается впечатление — если только всюду не развешаны китайские фонарики, а вдалеке не бренчат гитары, — что радостям испанского мира сюда путь заказан. Мое настроение всегда зависело от окружающей обстановки — такую цену я платил за жизнь с художниками и актерами: их воображение буквально впитывалось в стены, и столь же явно ощущалось их отсутствие. Я мог бы написать, что Мэрилин не выходила у меня из головы, но это слабо сказано. Я чувствовал ее всюду, куда бы ни шел. Бродя по комнатам как неприкаянный, я везде чуял крепкий след «Шанель № 5», и оттого казалось, что она вновь рядом со мной. Все ее вещи оставляли в душе четкую печать: подписанная пластинка Синатры «В короткие часы перед рассветом», единственная и очень красивая туфелька «Феррагамо», недочитанный русский роман у двери. Через несколько дней моя подруга вернется в Брентвуд, а я, конечно, буду встречать ее в коридоре или у бассейна, радостно тявкая и глядя на нее счастливыми глазами.

Каждую свободную поверхность в доме миссис Мюррей завалила выстиранной одеждой. В углу громко орал телевизор. С плечиков на окнах свисали рубашки, платья лежали на торшерах, чулки протянулись возле камина, а шелковые шарфики сушились на зеркалах. Каждая вещь будто бы нашла себе место по нраву.

— Все созданные вещи — это образы вещей, которые есть на небесах, — сказала миссис Мюррей, выкручивая телевизионную антенну и направляя ее на юг. Она умудрялась цитировать Библию и жевать ириски одновременно. Миссис Мюррей повернулась ко мне, и я вскочил на кресло: она дала мне остаток ириски, вздохнула и поглядела на меня своим фирменным скорбным взглядом.

— Я должна тебе кое-что сказать, Красавчик Мафия. Увы, животные после смерти не попадают в рай.

— Какое облегчение, — ответил я. — Можно спокойно верить, не заботясь о последствиях.

— Чего ты растявкался? Я всего лишь сказала правду. Нечего на меня обижаться, маленький… Снежок.

Она улыбнулась мне сквозь старые очки. Дверь на террасу была открыта, и цикады в саду стрекотали в защиту Джона Стюарта Милля, обвиняемого в человеческой самонадеянности. Тут загремел телевизор: Мэрилин вышла на сцену в белой меховой накидке и платье из звезд. На маленьком экране телевизора «Магнавокс» она была созданием не от мира сего, как никогда далеким от повседневной жизни. Каждое существо обладает каким-нибудь редким, уникальным качеством, но в тот миг, окруженная призрачным ореолом, Мэрилин казалась недоступной звездой, сверкающей в сгущающемся вокруг нее мраке. Она пела «С днем рождения, мистер президент». Моя подруга выглядела так, словно действительность никогда ее не заботила и не волновала, словно в ее жизни не было никаких сомнений, тревог, людей и Элис Таттл. Она была потусторонне красива. На миг в толпе зрителей мне привиделся еврейский юноша Чарли. Камера снимала ряды улыбающихся молодых лиц — то были люди, которых заботило будущее их общества, и я совершенно уверен, что Чарли сидел среди них. На сцену вышел президент Кеннеди. Заиграла оперная музыка. Изображение стало нечетким, музыка звучала все громче и громче. Я даже подумал, что это внеземные цивилизации посылают нам сигнал, но то был всего лишь Кеннеди, помехи и неестественно громкая музыка. Миссис Мюррей с безразличным видом сидела в кресле. Она штопала любимые носки Мэрилин и нашептывала слова какого-то древнего псалма.

Бугенвиллея уронила в бассейн несколько лепестков. Я сидел на террасе, наслаждаясь прекрасным вечером. Пусть моя хозяйка была на другом конце континента, насекомые без умолку спорили, а миссис Мюррей тихонько работала в своем мексиканском кресле, все равно мы были все вместе под синими кущами небес. Там, наверху, сияли звери-созвездия — Большая Медведица, Скорпион, Большой Пес, — точь-в-точь как две тысячи лет назад они сияли Птолемею. На забор вдруг вскочила Лиззи, кошка нашего соседа-ортодонта. Она двигалась в ритм доносившемуся из комнаты Вагнеру. Отражаясь в бассейне, кошка говорила медленно и с расстановкой:

Солнце уходит, а с ним и мы,Кто ищет солнца на руинах.Так радуйся же лету, mes amis,Ведь не попляшешь на могиле.

Я подошел к живой изгороди и поставил на нее передние лапы, но кошка не испугалась и не убежала — наоборот, игриво наклонилась вниз. Она видела, что мне открылось что-то новое.

— Приключения многому тебя научили, — сказала она. — Даже твои неприятели с этим согласны. Ты повзрослел, Маф.

— Люди искусства всегда молоды душой, — ответил я. — В работе они всегда молоды, и мечты у них всякий раз новые.

— Хороший пес, — сказала она.

Музыка все играла, и мне вдруг показалось, что я сижу не у бассейна, а у синих рейнских вод, и над поверхностью реки поднимаются дочери Рейна, поющие элегию об утраченном золоте. Их смех звучал в скрипках, пение которых летело из окна. Потом вороны заговорили об отмщении, а Зигфрида, как и положено, убили. Я вообразил алое зарево на небе и полыхающий погребальный костер, в который бросается Брунгильда на коне, и всему приходит конец. Через минуту наступила тишина, а бассейн вновь стал обыкновенным калифорнийским бассейном. Вагнер как-то попросил Козиму делиться всеми своими мыслями с их спаниелем Пепсом. «Говори Пепселю все, о чем думаешь, — писал он жене. — Я заметил, что перед началом работы мне хочется, чтобы пес пришел и приглядывал за мной».