Жан д'Ормессон - Бал на похоронах Страница 50

И он отправился купить лимонов…

…Сейчас все это было уже в прошлом. Ушедшая жизнь… Нужно только подождать, и все пройдет. Мы меняемся, умираем; проходит время, и мы уже с улыбкой вспоминаем то, что заставляло нас страдать, над чем мы рыдали до потери сознания. Мы уже спокойно смотрим, как под нашими окнами проходят чередой тени наши прошлых страданий…

…Все постепенно перестраивалось на другой лад. Так, даже в смерти Генерала — то поколение помнит — находили много положительного. От конца «битлов» и восхождения Франсуа Миттерана, через «Звездные войны» и «Механический апельсин», «Imagine» Джона Леннона, моду на «Peace and Love» и от длинных плащей до миниюбок и шортов — все семидесятые годы были пропитаны для меня любовью к Марине.

Мы, конечно, следили, но несколько отстраненно, за тем, что происходило в мире… Но малейшее движение Марины, ее слово, взгляд, рука в моей руке, манера отбрасывать назад волосы, были в моих глазах важнее, чем все пертурбации, сотрясавшие нашу планету. Когда я вспоминаю, чем была моя жизнь «во времена Марины», я прихожу к тому, что история — это лишь пена на поверхности подлинных событий и что на самом деле существует только то, что волнует наши сердца.

То, что происходит в наших сердцах… Долгое время я думал, что там ничего особенного не происходит. А то, что происходит, окрашено лишь в белое или черное. Любят — не любят — больше не любят — любят другого: все обезоруживающе просто. И все оказалось не так. Сначала я удалился от Ромена, чтобы приблизиться к Марине. Но это были «еще цветочки». Я думал, что любовь к Марине заполнит пустоту, образовавшуюся на месте моей прежней дружбы с Роменом. Как гром среди ясного неба грянуло на меня открытие, что Марина любит Ромена, и оно не просто превращало друга в чужака, оно делало его противником. Все становилось с ног на голову. Правила игры менялись, но сама игра никуда не делась. Я уже примерял к себе другую идею, далеко не приятную, но хотя бы понятную: считать Ромена своим врагом. Однако я не принял в расчет неисчерпаемые запасы чувств в нашем сердце…

…Далее события развивались оригинальным образом. Можно, конечно, было заподозрить Ромена в том, что он повел себя в этой ситуации как стратег, который взвешивает сильные и слабые стороны армии противника, а затем принимает выгодное для себя решение. То есть можно было обвинить его — многие так и сделали — в чудовищном цинизме. Но можно было объяснить его поведение совершенно иначе — я сразу так и сделал — и понять, что он вовсе не думал интриговать, не преследовал никакой корыстной цели, а просто отдался на волю своего природного здравого смысла. Он позвонил Марине и пригласил ее пообедать вместе.

— Ты же этого хотел? — уточнил он у меня.

Хотел ли я этого?.. Но, в любом случае, этого хотела Марина. Великолепная Марина, капризная, упрямая, переменчивая, беспокойная… И вот она наконец получала то, чего хотела. Она могла отомстить, — только кому и за что? Может быть, своей матери? Ее тень постоянно витала где-то в отдалении. Что касается меня… Я не совсем понимал свое место в той игре, которую вел Ромен и суть которой была мне пока неясна. Все происходило помимо меня, не считаясь с моими ограниченными понятиями и личными желаниями. Я лишь присутствовал при дальнейших событиях. Марго с ними соглашалась. Ромен ими управлял. При этом не исключено — и это был бы верх изысканности и неосознанной жестокости, — что он лишь по-королевски снисходил до всего этого.

Они встретились. Я продолжал с ним видеться. С ней я встречался постоянно. Мне хотелось исчезнуть, но я не исчезал. Я уже пережил с Мариной дни счастья на грани преисподней. Теперь мне было страшно опуститься сознанием в те пропасти, которыми были уже и без того населены мои ночные кошмары. По счастью, мы стараемся не давать нашему чувственному воображению заходить слишком далеко, и я пребывал по милосердию Ромена в состоянии блаженной неясности, напоминавшем райское…

В одно прекрасное осеннее утро (во Франции в это время, после двадцатипятилетнего периода Де Голля и постдеголлевского либерализма, готовился прийти к власти союз левых сил на последующие четверть века с некоторыми перерывами) Ромен сказал мне:

— Поехали.

Это «поехали» я и раньше слышал от него много раз. Мы ездили с ним вдвоем в Индию, в Китай, на побережье Турции и привозили оттуда целый ворох незабываемых впечатлений. На сей раз он тоже сказал мне «поехали», и мы поехали, но не вдвоем: с нами была Марина…

…Мы шли медленно. Марго ван Гулип опиралась на дочь и внучку. Все мы — группка в шесть-семь человек — шли молча. Молча мы подошли к воротам кладбища. Мы не знали, о чем можно сейчас говорить. Время от времени кто-нибудь из нас поднимал глаза к небу и отпускал какое-нибудь замечание по поводу погоды в Иль-де-Франсе в пору ранней весны.

Бешир поравнялся со мной и произнес торжественно:

— Мне думается, месье, что все прошло как нельзя лучше.

— Спасибо, мой дорогой Бешир, — ответил я ему. — Все было на высшем уровне. А ты, ты всегда на высоте. Ромен был бы тобою доволен.

— Спасибо, месье, — произнес он.

Решительно, в его манерах иногда проявлялось что-то классически-британское…

…Был конец сентября. И мы опять поехали туда: на Самос, в Сими, где мы вдвоем с Мариной провели столько чудесных часов в тени нашего фигового дерева; на Родос, на Калимнос, с которыми нас тоже связывали воспоминания; потом были Кас, Кастеллоризо. Наше судно называлось «Черный Сванн». Оно принадлежало Спиро Эфтимиу, который каждый год отдавал его в аренду Ромену. Судно имело гордую осадку, а на борту находился моряк по имени Паша, державшийся несколько высокомерно. Он занимался всем. И он хорошо ладил, слава богу, с Роменом, который тоже занимался всем. Начало осени на Средиземном море, как правило, бывает замечательным. И мы провели там двадцать восхитительных дней.

Потом мы совершили втроем много других путешествий. В Испанию, Марокко, Египет, Австрию, еще в Грецию и, конечно, в Италию. Мы вспенивали моря, бороздили снега и исходили много дорог. И, презирая пересуды (далеко не всегда доброжелательные), заставляя их умолкнуть своим непререкаемым авторитетом, к нам часто присоединялась Марго ван Гулип, уже далеко не юная, но все еще прекрасная.

В тот первый раз Марина снова, как тот ребенок на террасе Патмоса, оказалась между Роменом и мной. Она снова смеялась. Она снова была счастлива. Это было естественно. Места, выбранные Роменом, могли служить лекарством от тоски сами по себе. И мы были опять все вместе… Все это вместе взятое действовало как механизм, вырабатывавший сплошное счастье…

Мы с Роменом заранее присмотрели эти места, сработали как разведчики. Это было поверхностное знакомство, чаще всего взгляд со стороны открытого моря. А сейчас, все вместе, мы исследовали каждую бухточку, выходя на берег; мы останавливались в портах, слонялись по лавчонкам, где продавались ковры и поддельные украшения; и еще мы поднимались по рекам, осматривали античные амфитеатры и развалины древних храмов.

«Сванн» Спиро Эфтимиу плавал под панамским флагом, что облегчало нам переходы от турецкого побережья к греческим островам. Так, греческий Сими зажат между двумя полосками турецкой территории, а остров Кастеллоризо, самый удаленный из всех греческих островов (одно его название напоминало мне далекие времена Патмоса), расположен всего в нескольких кабельтовых от турецкого города Кас. Но тогда, во второй половине двадцатого века, заход в порты Сими или Кастеллоризо был для турецкого судна несбыточной мечтой. А для греческого парусника переход от своего острова к расположенным прямо напротив турецким берегам был равносилен двенадцати подвигам Геракла всем сразу. Но мы, на нашем панамском «Сванне», который на самом деле носил имя «Ясмина», переходили из одних владений в другие без особых трудностей…

…Марго ван Гулип передвигалась все с большим трудом. Она сама настояла на том, чтобы дойти до ворот кладбища пешком, но силы покидали ее. Бешир тут же подогнал машину, и она с помощью внучки, уже во второй или третий раз, устроилась на заднем сидении автомобиля. Марина на несколько мгновений осталась наедине со мной. И тут внезапно солнце пробилось сквозь тучи и затопило своим светом все кладбище.

— Смотри-ка, — сказала она мне, силясь улыбнуться, — какое солнце: совсем как в Сими, ты помнишь?

— …Помнил ли я Сими и его солнце!.. Образы Сими проплывали в моем сознании, такие похожие и такие разные. Я был там с Мариной, я был там с Роменом, и я еще раз возвращался туда с Мариной и Роменом. Эпизоды моей жизни проносились вихрем, обрушивались каскадами…

Наши переходы от Сими к Родосу, от Каса до Кастеллоризо… воспоминания обступили меня толпой. Некоторые образы стояли перед глазами как наяву. Вот фиговое дерево в Сими и Марина под ним… Стада коз, спускавшихся с холмов прямо к воротам нашего сада в оглушительном трезвоне колокольчиков… Вид из нашего окна на причудливые изгибы побережья в Педи, мимо которых, как в декорациях огромного театра, медленно проплывали корабли, мечтательные, нереальные… Купание втроем среди трех островков в заливе Фетхие, которое привело нас в такой восторг, что мы просто вопили от радости и распевали во все горло рождественские песенки, и это в разгар жаркого лета, что должно было со стороны выглядеть весьма странным…