Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных Страница 51

Видя, что Синьора оказывает Лилиане те же знаки внимания, дарит ей те же нежности, которые раньше расточала ей, Джезуине, с тех пор как она стала взрослой, быть может, повторяет те же интимные слова и, конечно, осыпает теми же ласками, Джезуина сначала испытала острую ревность. Но постепенно, по мере того как нарастало ощущение утраченного счастья, сдержанного гнева и разочарования, у нее появилось и другое чувство: словно мало-помалу туман рассеивался перед ее глазами. Синьора утратила свой ореол почтенности и стала для Джезуины обыкновенной старухой, больной и капризной старухой, каких много на свете. Глаза Синьоры больше не возбуждали в Джезуине смешанного чувства страха и влечения, как это было раньше. Интимная близость с ней казалась теперь девушке не только страшной, но и противной, отталкивающей, мерзкой. Теперь Джезуина видела Синьору такой, какой та была в действительности, испытывала к ней чувство гадливости и судила ее.

Перед служанкой словно распахнулись двери тюрьмы, где она провела свое отрочество, где ее цветущая юность была прикована к постели больной или к окошку, — ведь весь ее кругозор ограничивался узкой улицей виа дель Корно. Вновь пробудились ее естественные инстинкты, хотя она и не отдавала себе в этом отчета; и то «воспитание», какое дала ей Синьора, та кладбищенская стена, за которую она запрятала девушку, внушая ей враждебность к миру живых людей, постепенно рушилась. Джезуина становилась хозяйкой своей судьбы. Но она никак не решалась переступить порог темницы и вырваться на свободу. Оглядываясь назад, девушка снова испытывала тот же страх, что и в тринадцать лет, и все еще не в силах была постоять за себя. Она видела, как Лилиана, женщина с жизненным опытом, жена и мать, тонула в том же болоте внушений и уговоров, из которых она сама едва выбралась. Джезуина жалела Лилиану, но в то же время испытывала чувство злорадства и отнюдь не собиралась протянуть Лилиане руку помощи, чтобы спасти ее и «открыть ей глаза». В душе Джезуины еще оставалась мстительность, которую ей привила Синьора: это был последний кусок стены, который все не поддавался. Джезуина еще не освободилась окончательно.

Она отчетливо понимала это сейчас, когда лежала, замерзшая и усталая, под одеялом, которое давило, но не согревало ее. Несколько раз в течение ночи она намеревалась отойти от окна, сказать, что ей надоело караулить, что судьба Уго и Мачисте ее совершенно не интересует. Но все время она чувствовала за спиной взгляд Синьоры, слышала хриплый и властный голос, который до сих пор словно гипнотизировал ее, и она не смела нарушить приказа, ослушаться Синьоры. Первый мятежный поступок Джезуины — отказ смотреть в окно — должен был быть решительным и бесповоротным. Надо было смело и прямо сказать: «Мне надоело! Я ухожу!» — а не обращаться со смиренной просьбой. Она с трудом сдерживала слова кроткой жалобы, готовые сорваться с уст: «Я устала! Мне холодно!»

Теперь сознание собственного бессилия мучило ее, словно угрызения совести, словно возмездие за преступление, совершенное против самой себя. Она понимала, что у нее никогда не хватит мужества выполнить свое намерение, оставить Синьору и уйти… Куда? За стенами дома Синьоры была тьма незнакомого мира, где такие бедные и одинокие женщины, как она, кончают улицей, — все равно, идут ли они в прислуги или становятся содержанками. В том мире все мужчины — грубые и грязные эксплуататоры. У Джезуины была только одна мерка для суждений о жизни — поучения Синьоры, а события на виа дель Корно, казалось, подтверждали справедливость этих наставлений.

И все— таки Синьора причинила ей зло. Она угнетала Джезуину, превратила ее в рабыню, так же как это делают с женщинами мужчины. И хотя Джезуине было лишь двадцать пять лет, она не видела для себя иного исхода, кроме печального удела рабочей клячи, которая обречена до конца своих дней шагать с завязанными глазами по кругу, вращая колесо водочерпалки, и все-таки не покидает ни хозяина, ни стойла и в вечном своем кружении мирится с беспросветным отчаянием и усталостью.

Даже и сейчас Джезуине вспоминалось, что она не выполнила последней обязанности своего долгого рабочего дня: не выставила за дверь ведро с мусором. Как ни устала, а надо это сделать. Если завтра Синьора дознается, что ведро не выставлено, она будет бранить Джезуину. Синьора всегда все знает: лежит в постели, а сама угадывает буквально все, что совершается в доме и на улице. Слух у нее чуткий, как у слепого, а прозорливость — как у пророка.

Джезуину все еще крепко держат в узде. Она тихонько, тихонько встает с постели — не дай бог нашуметь: Синьора, быть может, забылась сном, а сон ее драгоценен. По-прежнему дрожа от озноба, она идет босиком, накинув на плечи юбку вместо платка; пробирается на кухню, крадется по коридору и осторожно отодвигает засов, вздрогнув от его легкого скрипа. Затем она наклоняется, чтобы бесшумно поставить ведро за дверь.

Перед ней на площадке лежит навзничь мужчина.

Это был Уго.

Мысль о том, что Синьора может проснуться, была сильнее испуга, и Джезуина удержалась от крика.

Девушка наклонилась над лежавшим. Падая, Уго успел защитить голову: он лежал, прижавшись щекой к согнутой руке. По светлому пиджаку от левого плеча до поясницы расплывалось большое кровавое пятно. Виден был только профиль бледного лица, лоб в ледяной испарине, полузакрытый глаз смотрел невидящим взглядом. Рот искривила гримаса боли, сквозь стиснутые зубы вырывалось хриплое дыхание.

Джезуина тихо позвала его. Уго не ответил. Девушка попыталась приподнять лежавшего, обхватив его за пояс, но безжизненное тело было слишком тяжелым. Тогда Джезуина подхватила его под мышки и поволокла по коридору. Она действовала безотчетно, заботясь лишь об одном: не нашуметь. Запирая дверь, Джезуина заметила, что ее правая рука в крови. Уго застонал, пробормотал что-то невнятное. Джезуина втащила его в свою комнату и попыталась положить на кровать.

Словно призрак, на пороге появилась Синьора в длинном голубом халате; волосы подобраны в сетку, вокруг горла — черная повязка, на которой поблескивает брошь, на белом, как мел, лице — черные орбиты сверкающих глаз.

Синьора была полна спокойствия и выдержки в противовес лихорадочному волнению Джезуины; она поддержала Уго за ноги и молча помогла уложить его на постель. Все так же невозмутимо — только взгляд ее был пристальным и горящим — она приказала:

— Дай йод, спирт, вату и марлю. Ну, живо! Принеси ножницы.

С неожиданной энергией, ловкими, расчетливыми движениями она повернула Уго ничком, сняла с него пиджак; на рубашке, как она и предвидела, запеклась кровь; она разрезала рубашку, чтобы заняться раной.

— Надеюсь, что он не придет в себя, пока я не кончу, — сказала она. — Зажми-ка ему рот рукой. Если укусит — терпи. Нужно, чтобы никто не услышал. — Потом она добавила: — Пуля попала в плечо, но только оцарапала. Это пустяк!

Джезуина тихонько положила руку на губы Уго. Он стонал еле слышно, как будто понимая, что надо сдерживаться. Когда Синьора обтирала рану мокрой ватой, он закусил губу. Потом стал дышать глубже и словно с облегчением. Джезуина ощущала на своей руке его дыхание. Рука у нее была холодная, и дыхание раненого согревало ее, а он искал освежающего прикосновения ее ладони.

— Он хочет пить, — шепнула девушка. — Дать ему воды?

— Ну, вот и все, — сказала Синьора, усевшись у изголовья кровати. — Да что там вода! Принеси бутылку коньяку.

Открыв глаза, Уго увидел Джезуину, стоявшую в ногах постели. Она надела свой зимний розовый халат, атласная ткань блестела при свете лампы, висевшей над ее головой.

Уго не узнал Джезуину. Приподнявшись на локтях, он выкрикнул:

— Мачисте! Где он?

Хриплый шепот, раздавшийся слева, заставил его обернуться. Синьора отвечала ему:

— Это ты нам должен сказать!

Тогда— то Уго и пришел в себя. Закрыв лицо руками, он рухнул на постель и разразился рыданиями. Застонав от боли, он инстинктивно повернулся на бок и рыдал глухо, как мужчина, сломленный судьбой, жалобно, как ребенок.

— Ему полезно выплакаться, — сказала Синьора. — Оставь его, Джезуина.

Но Джезуина все-таки подошла к Уго. Вынув из кармана платок, она вытерла ему мокрое от слез лицо.

Пропел петух. На башне Палаццо Веккьо пробило шесть. Зазвонил будильник землекопа Антонио. Вскоре вернулись Марио и Милена, «онемевшие от страха», как потом говорил Стадерини. Послышались душераздирающие крики Маргариты, беготня по лестницам, хлопанье окон, возгласы, причитания — они донеслись и до Уго.

— Кажется, никто не видел, как ты сюда вошел, — заговорила Синьора. — Значит, тебе нужно только сидеть смирно и помалкивать. А мы пока что разузнаем, как обстоят дела. Но ты должен рассказать нам, что произошло!

— Прыгай, Уго, спасайся! — таковы были последние слова Мачисте, которые услышал Уго. Вслед за этим мотоцикл свалился на бок. Уго каким-то чудом оказался на ногах. За его спиной продолжалась стрельба. Он побежал. Когда заворачивал за угол, его словно камнем ударило сзади в плечо. Но пуля не остановила, а лишь толкнула Уго вперед, и он побежал по виа де Джинори. Вскоре он понял, что его не преследуют. Он увидел открытый подъезд, вскочил в него, захлопнул за собой дверь. В подъезде он простоял с полчаса. Издалека, с конца улицы, донеслась стрельба, потом все стихло.