Михаил Васильев - Остров Страница 51

— На войне не до героизма, — отозвался Демьяныч. — выжить бы. Это единственное. Почти.

На дальнем мысе, на краю острова, появилась толпа американцев. Они двигались в их сторону, блестя на солнце чем-то непонятным, металлическим.

"Люди. Слишком много людей."

— Не люблю людей. Противный народец, — пробормотал Мамонт вслух.

— Вот ты спрашиваешь, жил ли я хорошо, — внезапно заговорил Демьяныч. — Жизнь у меня, конечно, корявая была. А вот после войны я догадался в Аджарию поехать жить. Стал сапожником работать в порту, женился опять… Тогда еще в третий раз только. Жена тоже инвалид. Вроде, хорошо жить начал. Водку не пил совсем, сухое вино научился пить. Так и думал, что всю жизнь просижу в своей будке… У самого синего моря.

— Вот побьем врага и замечательная настанет жизнь, — с пародийным пафосом начал Кент.

— Жива, наверное, — заговорил, и опять внезапно, Демьяныч. — Бабы имеют привычку долго жить.

— Дожить бы хотя б лет до сорока и спокойно умереть от пьянки, — высказался Кент. — От болезней и дурных напитков: самогона там, одеколона. Многие предпочитают такой вот конец. Дело вкуса, конечно.

Козюльский, сидя на ступенях, опять пил свой традиционный чифирь, по-восточному, растопыренными пальцами, держа за днище котелок.

— При чайной церемонии положено еще сжигать ритуальные деньги, — ехидно заметил, сидящий над ним, Кент.

— Не юанем единым жив человек, — философски отвечал Козюльский. Его, одетый на голое тело, пиджак на спине покрывали следы, размашисто запущенных в него взрывом, комьев глины. — Сырую воду не пью. В кипяченой и микробов нет. Развариваются.

— Необычайный ты человек, Семен, — продолжал Кент.

— Это еще почему? — неохотно отозвался Козюльский.

— Потому что чай любишь. Надо бы тебе кличку дать: Необы Чайный.

— Себе давай, — пробурчал тот.

Мамонт достал свою подзорную трубу. Оказалось, по берегу, свободным строем, шел отряд музыкантов, на солнце горели их никелированные инструменты.

"Кажется, это называется "гетры"? Ну это, на ногах у них…"

— …Дома и тараканы от голода передохли. От коровы говно одно осталось в сарае. Столетнее, — Козюльский опять рассказывал о своей фантастической деревне. — Такая она у меня, деревня, — самогонные реки, грибные берега. Зона рискованного земледелия. Над сельсоветом флаг белый, совсем выцветший, будто мы сдаваться кому-то собрались…

— Хеллоу! — крикнул, широко ухмыляясь, пробежавший мимо, матрос. Оркестр уже выстроился перед флагштоком, моряки в гетрах и накрахмаленной до синевы форме чего-то ждали, поднеся свои трубы к губам. Знакомый уже лейтенант, стоящий перед ними, держал пальцы у козырька. По флагштоку пополз пестрый американский флаг.

— Здорово, орлы, — крикнул Мамонт, остановившись на ступенях террасы. — Не посрамим! За богом молитва, а за губернатором Мамонтом служба не пропадет.

На линкоре ударила пушка, Мамонт было вздрогнул.

Моряки вдруг, как заводные, одновременно топнули ногами и затрубили в свои блестящие трубы.

Сзади, за спиной Мамонта, загоготали.

Капитан двинулся к нему — сегодня в белой форме с черными погончиками, фуражке с плоским крабом. Откуда-то вывернулся Цукерман, засеменил, догоняя его.

— Мамонт, вождь этого племени. Очень приятно, — встретил Мамонт капитана, замер с протянутой рукой, глядя в юное костлявое лицо со старомодными усиками.

Отвернувшись в сторону, тот сунул какую-то колючую звездочку.

— Значок лучше бы отдал этому вон длинному, Чунгачгуку разрисованному, — пробурчал Мамонт, заглядывая в свой кулак. — Он больше участия принимал.

"Награда нашла героя."

— Это что, медаль? — Глядел кто-то через плечо. — И за что?

— Ну, наверное, за то, что согласились войти в ихнее США.

— За сговорчивость, значит.

— Да, за хороший характер. — "Много еще придется вам пафоса приложить, чтобы Мамонту захотелось за вас умирать."

— Помощь будет очень велика… — опять начал Цукерман. — Военные советники…

— Шутки? — включился в разговор Демьяныч. — В сторону! Глушитель есть у тебя, интендант?.. Ну, виски, бутылка? Обратно красный день календаря получился, день взятия водки с колбасой, придется отметить событие. По древнему обычаю острова Мизантропов… Ну вот. Сколько ни говори "водка", пьяным не будешь.

Мамонт, вздохнув, отвернулся, увидев еще один, из бесчисленной за эти дни череды, штоф с виски.

— Чувак, консервы вот. Какой-то "Завтрак ассенизатора", — Свесившийся с террасы, Пенелоп фамильярно тыкал в Цукермана какой-то банкой. — А вы что, агенты империализма, сами-то?.. Испейте, ребята. Не бойтесь — в стенгазете не нарисуем.

— Вот и посидим, поговорим, — твердил Демьяныч. — А этих, юных пионеров своих, трубачей, отсылайте домой — больно много ртов.

— Всякая чушь в голову лезет, — начал было Козюльский. — Вот в деревне помню…

— Да угомонись ты, — остановил его Демьяныч. — В общем, давайте за надежду ребята, — Он задержал в руке, оклеенный золоченными этикетками, штоф. — Полжизни я на это дело пустил — более или менее хорошо защищал свою шкуру… Теперь разбейся в лепешку, в чебурек, во что хочешь, Цукерман, но мордой в грязь не ударь. Не подведи, как говорится.

— Давай! — невесело поддержал его кто-то. — Боги помогают храбрым. За родную землю!

— За родную… — с неудовольствием повторил Мамонт. Эти необычные для них, с пафосом произнесенные слова все-таки будто царапнули внутри. — Мой последний остров.

— Вот сука! — Чукигек заранее выругался, включив свой транзистор, большой советский "Альпинист".

— Ну что? — спросил кто-то.

— Говорят, что уже прибыл, будто бы здесь уже корабль тот.

— Да там он стоит, на той стороне, — рассеянно заметил Цукерман.

— Вот вроде не принято бога критиковать, — заговорил Демьяныч, — а все же странно он распорядился, чуднО. Волей-неволей теперь станем поддерживать друг друга.

— Цукерман все помощь обещает, — подал голос сверху, с террасы, Чукигек. — Советников каких-то. И техники у него до хера. Так, глядишь, нам самим и не придется упираться.

— Американец во Вьетконге на кукурузниках над джунглями летает, — вроде бы неохотно заговорил Цукерман. — Грязный такой кукурузник, масло течет и на борту — звезда американская. Вертолеты мелкие тоже годятся. Видел- садится десант на поляну, вертолетов, как шмелей, целый рой. В каждом по несколько десантников, прыгают, бегут, трава по пояс, а внизу — колья бамбуковые, колючая проволока клубками… Откуда там мины… — ответил он кому-то. — мины тонут в тех болотах… И не только мины. Неважные дела у американцев, ребяты… Это уж я вам по дружбе говорю. Не знаю, вообще, чем это закончится… Техника, техника! Что там техника. Теперь и с вами, босяками, надо разбираться, такие большие люди в Штатах головы должны ломать.

Заброшенный теперь пляж обозначали навесы-грибки, толстые пальмовые столбы, покрытые почерневшей соломой. Дощатый настил на сваях шел в море, к пристани- беленому домику под пальмовой крышей. Рядом с ним однообразно колыхалась, брошенная кем-то, маленькая лодочка. На горизонте из воды поднимались то ли облака, то ли горы, разноцветные: желтые, фиолетовые и розовые. В подзорную трубу он разглядывал носовую палубу корабля, неестественно длинную и пустую, будто волейбольная площадка. Сейчас одинокий матрос поливал ее из пожарного гидранта. Вечернее солнце слепяще блестело где-то там: то ли в стеклах, то ли на каких-то металлических частях. Мамонт подробно рассматривал, незнакомое, чужое и поэтому странное, судно. Длинный, совсем низко сидящий, серый корпус, сложные напластования шлюпок, орудийных башен, еще чего-то непонятного, какие-то прямоугольные коробки вдоль борта, формой почему-то наводящие на остро утилитарную мысль о череде сортиров. Любое отличие от облика американского, ставшего привычным, корабля кажется почему-то нелепым.

Пляжные мелочи уходили и дальше по берегу, созданные для привлечения "туристов" в ресторацию Наганы. Будки-раздевалки, деревянные топчаны. Даже дощатый гальюн — ближе к кустам. Рядом с ним- памятник Белоу. Сейчас, В темноте, он выглядел как череп врага, насаженный на кол.

Здесь, прислонившись к пожарному щиту, стоял Демьяныч, молча ел кашу из оловянной миски. Из-за наваленных за щитом досок и бревен доносились голоса мизантропов.

— А советский корабль больше, чем у американцев, — Голос Чукигека.

— Да, наш крепше будет, — соглашался Козюльский.

— И на что мы им сдались?..

Вокруг с жадным писком кружились москиты.

"Нашли, вспомнили… Историческая фигура, — думал он, насильственно пытаясь придать мыслям о себе самом иронический оттенок. — Стоял он дум великих полн… Вот и оказалось, что нельзя оценивать человека по его делам, — пришло вдруг в голову. — Потомки губернатора Мамонта непременно так о нем судить и будут. Нелепо будет и предположить, что был этот губернатор перезрелым воплощением разных комплексов со всеми вытекающими отсюда… Дико, но ведь точно мне памятник поставят на этом самом месте. После долгой-долгой борьбы между какими-то фантастическими противниками и сторонниками меня, никогда не существовавшего."