Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008) Страница 51

— Ты это не матом?

— Атом, атом, тетя ханум! Это я в Ташкенте жил! Узбек Морозов!

И даже здесь Морозов Костыля переплюнул. Обидно нам стало. А он и говорит:

— Мужики, а слабо нам Костыля помянуть? Год прошел.

Нормальный оказался. Мы его даже приобняли и по плечам похлопали. И в субботу утром впятером, бригадой, на Серафимовское покатили.

Там, правда, проплутали малехо, но вырулили.

Прошлогодний венок от производства почернел и висел на бетонной плите боком. Мы сразу как-то не въехали. И Морозов, который все затеял, сдулся.

Могила была виновата: никто здесь не был. Как закопали, так и зарастала. И алиментов не платил, и ему не платили.

Что-то нам стало не того. Мы скоренько налили в пластмассовые белые стаканы по половине, выпили, кильку губами сдернули, а не полегчало. Даже больше заныло.

Ноет, зараза, у всех пяти. Мы по второй без промедленья. И начало нас разносить. Первому Морозову досталось.

— Э-эх, — говорит, — чепуха, а не жизнь. Лежать придется в одиночку. Дай, дядя Костыль, информацию о загробном мире!

Тут мы его погнали. А сами остались молчком — такая бригада. Пьем молча, друг на друга не глядим. И разносит нас все больше. Тоска наступает.

Помню, уже один бреду по Серафимовскому. Темнеет.

А я не так просто — я могилу бати ищу. Лет двадцать не был тут. Надька посещала, девчонок таскала, пока не выросли. Она же и плиту белую поставила из мрамора...

Только я про плиту подумал — как вот она, за зеленой скамейкой, за березой в обхват. Я ее прутиком помню.

Стою я, уже сам почти старик. Береза тоже старая.

А бате, читаю — “ДАВЫДОВ Василий Пименович 1922 — 1951”, — это что ж, ему тридцати не было?!. Он же без ног в сорок четвертом, а я сорок шестого, это как?

Это он безногий меня сообразил — зачем? На пятаки в кепке вырастить собирался? Как все хотел, как те, с руками-ногами? А что ж ты ханку-то жрать начал? Сынка-то что ж не помнил, если сделать решился? Что ж ты меня на жизнь такую произвел?!.

И попал мне под руку обломок бетонный от чьей-то могилки, младенца какого-то не нужного никому, и размахнулся я им и батину плиту могильную разнес!..

И стою я перед батиными мраморными кусками, слезы льются, а я все зло не превозмогу, все мне огонь разум мой сжигает!

И вдруг понял я: все кончилось... Все... И побрел куда-то. И стою вот тут, за воротами кладбища.

И нет мне пути ни туда, ни обратно.

ИЗ АНГЛИЙСКИХ ПОЭТОВ-КАВАЛЕРОВ XVII ВЕКА

Бородицкая Марина Яковлевна родилась в Москве. Окончила МГПИИЯ им. Мориса Тореза. Известна как переводчик английской и французской классической поэзии, в том числе Джона Донна, поэтов-кавалеров XVII века, Роберта Бёрнса, Гилберта Честертона, Редьярда Киплинга, Поля Верлена и других. Первой перевела на русский язык книгу Джеффри Чосера “Троил и Крессида”.

Марина Бородицкая — автор более пятнадцати детских книг и четырех сборников “взрослой” лирики. Лауреат премии Британского совета по культуре “Единорог и лев”, премии “Инолиттл” журнала “Иностранная литература”. В 2007 году стала лауреатом литературной премии имени Корнея Чуковского. Живет в Москве.

ИЗ АНГЛИЙСКИХ ПОЭТОВ-КАВАЛЕРОВ

XVII ВЕКА

*

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА ПЕРЕВОДЧИКА

Кавалерами их прозвали не за галантность. Хотя и галантностью они отличались. И не только по отношению к дамам, но и в старинном значении этого слова: gallant — отважный, доблестный. А cavalier изначально — всадник, шевалье, во времена Карла I и гражданской войны — сторонник короля (а не парламента). Литературоведы же с помощью этого весьма условного ярлычка отличают их от другой, более известной у нас “грибницы” поэтов, также произраставшей в Англии в первой половине XVII века, — метафизиков, последователей Донна.

Кавалеры, в свою очередь, считались скорее “выкормышами” Бена Джонсона (их и в лондонских тавернах знали как “сыновей Бена”), во многом следовали античным образцам и воспевали радости жизни, порой на редкость красиво и убедительно. Помню, в середине 80-х Андрей Николаевич Горбунов, составлявший для издательства МГУ сборник “Английская лирика первой половины XVII века” и доверивший мне переводить знаменитую эротическую поэму Т. Кэрью, все твердил: “Умоляю, Мариночка, побольше небесного блаженства, а то ведь выкинут вещь из состава!” (саклинговскую “Свечу”, здесь представленную, — выкинули).

Все деления и определения, конечно, условны. Крупнейший в этой плеяде поэт Роберт Геррик был священником и в гражданской войне не участвовал (правда, пострадал за роялистские симпатии); Томас Кэрью преклонялся перед Донном и в своих стихах “окликал” его, пожалуй, чаще, чем Джонсона; Эдмунд Уоллер (тоже замечательный был поэт!) в трудный момент струсил и предал “дело короля”… Но не в этом дело. То был живой и своеобразный кружок поэтов — остроумных, эпикурейски полнокровных, любителей стихотворных перекличек и перепалок. У нас же они — в отличие от более “мудреных” метафизиков — практически неизвестны. Мне всегда это казалось несправедливым.

Мой первый роман с этой компанией — короткий, стихотворений на 25 — случился двадцать лет назад. Второй, посерьезнее, начался в 2006 году с подачи Михаила Яснова, составителя серии “Библиотека зарубежного поэта” в издательстве “Наука”. В скором времени, надеюсь, выйдет в свет книга “Английские поэты-кавалеры”: 15 подборок с биографиями и комментариями. А пока — вот несколько имен. Из них четверо — задумчивый скромник Фейн, задира и пьяница Рандольф, примерный семьянин Хабингтон и мой коллега-переводчик Стэнли — вообще по-русски публикуются впервые.

С уважением

Марина Бородицкая

РОБЕРТ ГЕРРИК

(1591 — 1674)

Не всякий день подходит для стихов

Искры ве2щей пробужденье

Праздную не всякий день я:

Лишь почуяв горний дух,

Горячеют мозг и слух,

Строки запечатлевая,

Как табличка восковая.

И пророчества летят

В мир, не ведая преград,

Как листы из рук Сивиллы…

Глядь — уж сякнет дух остылый,

Нет священного огня, —

Жди-пожди другого дня.

Ода Бену Джонсону

Милость Господня

Сколь ни скорбит Господь над нашей скверной,

Его терпенье — океан безмерный,

Питающий собою сотни рек,

И все ж не иссякающий вовек,

Потоки вод вбирающий до края,

Гигантской чаши не переполняя.

ТОМАС КЭРЬЮ

(1594/1595 — 1640)

К возлюбленной, сидящей у реки

Взгляни скорей: вон та волна

Бежит, строптива и вольна,

Вдруг отделившись от стремнины,

Под бережок, в изгиб долины,

И там кружится, как волчок,

Презрев родимый свой поток

И бросившись нетерпеливо

В объятья крепкие залива.

Любовью новою полна,

Как нежно плещется она,

Лаская берег травянистый,

Как бьется грудью серебристой

О неподатливую твердь,

Как, убыстряя круговерть,

Прочь устремляется притворно —

И вдруг назад бежит проворно,

Вся в ямочках, сияя вновь…

Взгляни туда, моя любовь!

Ты стань беглянкою-волною,

В объятьях я тебя укрою,

Как тот зеленый бережок,

И пусть ревнивый твой поток,

Забытый, мчит до океана,

Где станет солью безымянной,

А ты, мой крутень водяной,

Как есть, останешься со мной.

МАЙЛДМЕЙ ФЕЙН, ГРАФ ВЕСТМОРЛЕНДСКИЙ

(1600 — 1666)

Раздумья в сельской глуши

Приветствую тебя, приют утешный,

Где свой баланс я подведу неспешный:

Сочту долги, что возвращать пора,

Составлю опись разного добра,

Что брал в кредит, затем реестр обетов