Поль Гаден - Силоам Страница 51

Симон вдруг увидел, как на верх тропинки, в редкой цепочке мужчин, шедших к часовне, выплыла куртка майора цвета хаки, за которой маячил редингот маленького нотариуса… Но он говорил себе, что среди женщин, неспешно поднимавшихся по противоположному склону, по дорожке, ведшей к тому же месту, наверняка было существо совсем иного склада, и что под сводами той же самой часовни вскоре окажутся, среди стольких людей, майор Ломбардо и Ариадна… Церковь обращалась к ним всем, принимала их всех; это было единственное место в мире, где не бывает ни неравенства, ни презрения…

Жером увлек Симона к самой дороге и бросил его со знакомой внезапностью, которая обходилась без лишних слов и лишала прощания их способности причинять боль. Жером жил в мире, купающемся в ярком свете, мудро устроенном и мудро управляемом, и Симон всегда задавался вопросом о том, что придавало ему эту уравновешенность и эту силу. Оставшись один, молодой человек вернулся обратно и, минуя «Монкабю», поднялся к рощице, по краю которой проходила дорожка в тени буков, — туда, куда, он это знал, придет к нему завтра Ариадна. Обернувшись, чтобы взглянуть на дорогу, он заметил вдали Минни, узнаваемую по своему красному платью, которая вышла из Дома и направлялась к долине. Немного погодя, он увидел, как маленький доктор Кру вышел в свою очередь и пошел по той же дороге. Тогда Симон подумал о Крамере и покачал головой с немного грустной улыбкой…

На следующий день, после полудня, раньше часа, отведенного для прогулки, — этому счастливые обитатели «Монкабю» и других корпусов, едва вырвавшись из-под надзора сестры Сен-Гилэр, обучались довольно быстро — он снова направился к рощице и занял позицию под укрытием буков, подле заборчика, обозначавшего вход в усадьбу. Хотя он пришел заранее ради удовольствия ожидания, ему не пришлось долго оставаться одному, и он вскоре увидел из своего зеленого укрытия, как по этой дороге, на которой он столько раз подстерегал ее появление тогда, когда не был ей знаком, шла к нему Ариадна своим легким шагом, с развевающимися под солнцем волосами. Вскоре она уже была рядом с ним, и они вместе пошли по дорожке, которая, выходя из усадьбы, огибала рощицу и поднималась к гряде. После утреннего дождя мокрая земля была усеяна опавшими листьями, растрескавшимися стручками; молодые люди давили их ногами. Широкие заполненные водой колеи хранили следы повозок, уехавших несколько недель назад, нагрузившись травами, увозя с собой роскошные украшения луга. Слева от дорожки возвышался склон с несколькими пучками дрока, а перед рощей виднелся крестьянский дом: сидя на земле, как большая мрачная птица, полурасправив крылья, он пристально смотрел на вас грустным глазом с половинкой пыльного стекла. Перед дверью, под виноградом, обвивавшим стену, сидел старик.

— У этих людей есть очень странная способность к одинокой жизни, — сказал Симон.

— Мне даже кажется, — подхватила Ариадна, — что Обрыв Арменаз скорее мешает их существованию, чем скрашивает его. Впрочем, осознают ли они свое одиночество?

— Маловероятно.

— В природе ты никогда не одинок, — продолжала она, — ты окружен движущимися силами: молнией, лавинами. Да вот, — сказала она оживляясь, показывая на просеку посреди леса, — в прошлом году тут прошла лавина…

Симон улыбался ее возбуждению. Он повернулся к ней и любовался восхитительными тонкими чертами под колышущимися на ветру волосами. Она рассматривала гору. Взгляд Симона смутил ее.

— Послушайте, — сказала она, коснувшись его руки, — не на меня нужно смотреть…

— Почему не на вас?..

Она показала ему рукой на две неравные вершины за завесой листвы, возвышающиеся над грядой Арменаз и мирно горящие в голубом просторе.

— Наоборот, нужно любить то, чего никогда не увидишь дважды, — сказал Симон в ответ на ее жест.

Она снова указала пальцем на гору.

— Видите эти большие зеленые пятна — там и вон там, все выше и выше?.. Это продолжается луг!

Она действительно нашла то, что нужно было сказать. Симон поднял голову. Странная, почти бешеная радость охватывала его при мысли, что, карабкаясь вдоль этих золотисто-коричневых, почти голых стен, еще можно было, на определенных уровнях, встретить на маленьких террасах, образованных складками скал, преображенные, более скудные, чахлые кусочки того луга, что он любил. Он смотрел, как над ним вычерчивались эти зубцы, между которыми открывались голубые бездны.

— Видите, — сказала Ариадна, — видите, не меня вы любите больше…

— Возможно… — пробормотал он, словно был поражен этой мыслью.

Он все смотрел ввысь на утесы Арменаз, этих огромных спящих зверей, поддерживающих своими взъерошенными спинами и непробиваемыми лбами всю небесную твердь.

— Вид этих утесов меня опьяняет, — признался он. — Но вообще я не могу отличить то, что испытываю к ним, от того, что испытываю к вам, — может быть, только они пьянят меня сильнее.

— Я знаю, — сказала она. — Я это чувствую… Эти утесы заставляют нас принимать все всерьез…

Он восхищался тем, как верно она говорила, как она умела слушать. Да, эти скалы придавали их мыслям, в кратчайшие моменты их жизни, дополнительную глубину и значимость. Ему казалось, что все, что в нем могло родиться хорошего или плохого, усиливалось их присутствием, словно связанное с их рождением, их судьбой… Он взял руку Ариадны и пылко сжал ее.

Она вдруг оживилась и сказала ему:

— Я хотела бы подняться туда с вами…

Она показывала на одну из маленьких травянистых площадок, видневшуюся довольно высоко в складке утеса.

— Но ведь туда не влезешь!

— Вовсе нет. Есть тропинка…

— Вы ее знаете?

Она засмеялась.

— Вы же знаете, я много гуляю.

Да, он знал, ей нравились прогулки в одиночку в горах, и это его немного путало: он боялся смутных опасностей, подстерегавших ее. Однако он согласился. Тропинка сначала поднималась довольно плавно, делала большой крюк, огибая основание скал, уходила в рощу, затем резко разворачивалась и устремлялась в небольшое шероховатое ущелье, где кругом были одни лишь коричневые стены и приходилось идти по россыпи камней. Этот коридор выходил на просторный карниз, над которым нависал лес — видно было, как буки вытягивали промеж елей свои лохматые рыжие головы. Оттуда тропинка продолжала подъем среди редких рядов елей, которые время от времени расступались, предоставляя место маленьким, поросшим травой террасам. После получасового подъема Ариадна, шедшая впереди, остановилась на одной из этих террасок, откуда, как на ладони, был виден Обрыв Арменаз с черепичными и шиферными крышами, окруженными путаницей дорог, похожих на готовые развязаться узлы. Все это выглядело так тепло, так искренне, что приятно было смотреть. Луг был ясно виден, но словно сжался теперь, когда обнаружились его границы, и казалось странным, что он затерялся между двумя черными руками леса и основанием скалистого цирка, на котором раскинулся. Наконец, виден был блестящий на солнце след дороги, пересекающий усадьбу посередине, — выходя из леса, она делала круг вокруг Дома, а потом, со своими рябинами по бокам, шла прямо к Нанклэру, появляясь гораздо ниже, перерезанная тенями, разматывая свою длинную светлую ленту к долине.

Симон остановился рядом с Ариадной и, в свою очередь, тоже с волнением увидел, словно более широкую и выступающую вперед террасу, весь этот луг, на который ложилась тень от Дома и который сиял у подножия гряды таким ясным и знакомым блеском. Там была материя жизни честной, жизни замкнутой и вместе с тем открытой, жизни бесконечной; и, понимая это, молодой человек почувствовал себя полным любви к маленькой зеленой площадке перед его глазами и подумал, что ему следует спешить насладиться всеми теми благами, которых его могут однажды лишить.

Симон посмотрел на свою спутницу. Вдоль тропинки тянулась завеса елей с редкими ветвями, сухими и шероховатыми стволами, и она в упоении слушала легкое поскрипывание их ветвей. Внезапно молодой человек понял, что в этот самый момент что-то неожиданное вошло в его жизнь — что-то, во что он долгое время отказывался верить и что царило в немного тревожном спокойствии этого часа, скользя вдоль залитых солнцем склонов, на которых выделялась одна тень рядом с его собственной, возвышаясь над всем миром. Он мягко положил руку на плечо своей подруги и, приблизив ее к себе этим жестом, вдруг почувствовал биение своего сердца. Они были одни перед сияющим днем, перед бескрайним голубым пространством неба, изборожденного тонкими ветвями, в тишине, искусно унизанной птичьим разноголосьем… И тогда Симон подумал, что такая чудесная минута никогда больше не повторится. В нем расцвело совершенно новое, волнующе сильное чувство: само то, что он жил, был здесь, в этом мире, внезапно опьянило его. Он повторял про себя эти невероятные слова: мы здесь… Он подумал с любовью о всех людях, которых знал.