Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru] Страница 51

В изумлении глазея по сторонам, небольшая, но тяжелая на подъем компания передвигается в направлении дворца на углу Аннагассе, где король моды Адльмюллер держит ателье и салон. Быть не может, какая неожиданность, сквозь хрустальное стекло портала можно бросить внутрь любопытствующий взгляд, и ты совершенно случайно видишь Софи, ту самую, о которой только что думал, а она, подле своей матери, вертится перед зеркалом. Это первое ее платье от модельера, и оно будет ей подарком на окончание школы.

— Мама, папа, тут в магазине стоит моя одноклассница, они очень богатые, — невольно вырывается у Райнера, и слова эти уже невозможно поймать и засунуть обратно в рот. Стоило им выпорхнуть, как он о них уже пожалел. Дело в том, что родители немедленно приступают к преодолению хрустальной преграды, отделяющей их от Софи. Собираются идти на приступ входных дверей.

Внешний мир грозит вломиться в хрустальный дворец мира внутреннего. Инвалид (подобно легавой, завидевшей зайца) бросается вперед, работая костылями, мать, очертя голову, за ним. Ведь надо же им поприветствовать школьную приятельницу и ее госпожу мамашу и сказать, как они рады, что их дети находятся в дружеских отношениях, по-товарищески помогают друг другу, а также поддерживают тесный контакт в свободное от уроков время. Райнер обхватывает своего увечного отца за бедра, не давая ему опрометчиво ринуться в стеклянные двери, и ставит подножку матери, чтобы та оставалась на улице, где ей самое место.

Обе дамы Пахофен в совершенном беззвучии скользят туда-сюда перед зеркалами, тишина нужна для того, чтобы уличный шум не затруднял им выбора. Они прикладывают к себе какие-то изящные штучки, которые снаружи не разглядишь во всех деталях.

— Ты что, стыдишься своих собственных родителей, ах ты рожа, молокосос паршивый, — визжит отец, лягаясь, чтобы отбросить Райнера от себя и галантно поцеловать ручку госпоже фон Пахофен, потому что они с мамочкой ведь тоже родители гимназиста. Как знать, может, дама оценит и его мужские достоинства.

Мать говорит испуганно:

— Пошли, пошли скорей отсюда, на нас уже оглядываются.

Отец шипит:

— Сопляк несчастный, и для чего мы тебя только содержим, давным-давно пора уже вкалывать и самому себя кормить, и ты еще своей семьи стыдишься. Я, как-никак, всю войну прошел на командных должностях. Но теперь кончилось мое терпение, хватит. Вы оба разболтались вконец, свиньи неблагодарные, а не дети.

Райнер белеет, как мел, и укрывается в себе самом от столпившихся вокруг зевак. Вот сейчас мама Софи или, чего доброго, сама девушка посмотрит в их сторону, но по счастью толстое стекло препятствует проникновению неделикатных взглядов и неделикатных звуков внутрь салона.

Заведующая салона, вся в черном, ходит взад-вперед, король высокой моды размышляет. Он говорит, что у этого платья такие-то и такие-то преимущества, у другого — такие-то и такие-то, а это платье, не исключено, будет иметь в вашем случае такие-то недостатки, а вон то — такие-то.

Отец говорит сыну, что разобьет ему морду в кровь, как часто бывает, когда отцовский кулак гуляет по его физиономии.

— Умоляю, — заклинает Райнер, невзирая на предстоящую боль, — умоляю, не ходите туда, пожалуйста, прошу вас.

— Ну, так и не пойдем, Отти, мне еще хочется на витрину с бельем посмотреть, а потом отправимся домой, в уютную нашу квартирку. Только время потеряем с этими болтливыми дамами. Знаешь ведь, чем мы еще хотели заняться, — намекает мать и этим невысказанным обещанием оттаскивает отца прочь. Тот, брызжа слюной, ковыляет дальше. Нет, он не желает терять время на всяких расфуфыренных высокородий, потому что на сегодня и так еще дел невпроворот. Нескладная большая птица переваливается с ветки на ветку.

Родители идут и пялят глаза на изобилие витрин, которые расплываются у благодарного им Райнера перед глазами. В магазине спорттоваров выставлен гоночный велосипед, новая модель, скоростей у него видимо-невидимо. Однако эта вещь принадлежит иному миру, он славно так поблескивает, но только не для Райнера. Как бы то ни было, давешняя чаша его миновала, как она минула и Господа Бога на уроке закона Божьего.

— Без поцелуя спать ты сегодня не отправишься, и без напутствия на сон грядущий тебе тоже не остаться, честь честью, как правила хорошего тона требуют, — цедит сквозь зубы отец. В утешение его угощают огромной чашкой кофе с молоком в ближайшем кафе «Музей», каковая здесь сопровождается булочкой и солидными чаевыми. Райнер словно выпотрошен изнутри, он скрючивается, оседает как мешок, выглядит как неживой. Он когда-нибудь посмеется над этим вместе с Софи! Но не теперь. Потом.

Внутренне Райнер уже совсем отпал от своей семьи, внешне этого пока еще не заметно.

***

Хотя ученики, собственно говоря, и не заслужили этого, но все же в гимназии перед каникулами и выпускными экзаменами, которые рассеют их на все четыре стороны, проводится файф-о-клок, вечеринка с чаем, и чай приготовлен руками гимназисток. Гимназисты берут на себя заботы по организации. Газированные напитки громоздятся батареями исключительно мерзких цветов и оттенков. Школьники отплясывают со своими одноклассницами, а иногда по рекомендации уважаемого учителя кружат в танце чью-нибудь мамашу либо бабулю. Обсуждаются школьные успехи отпрысков, о большинстве из них выносится вердикт: способен, но ленив. Некоторые и вообще никаких успехов не проявляют. Гимназисты образуют некую структуру, которая также может быть названа школьной общиной.

Анна и Райнер чувствуют себя несказанно идиотски из-за того, что их содержат в школьной общине, не пуская в мир взрослых.

Софи протащила с собой Ханса, который в качестве чужеродного тела везде некстати, потому что, пропустив пивка, а то и парочку, он во всеуслышанье рыгает, да еще и находит это смешным. Софи пришла на очень высоких шпильках, неуловимая в своей белокурости. По дурости Райнер все-таки пытается уловить ее, однако безуспешно.

Чай помойного вида и соответственного вкуса разливается в бумажные стаканчики и продается за небольшие деньги, которые собирают на поездку куда-нибудь всем классом после выпускных экзаменов. Для малышей, братишек и сестренок, дает представление кукольный театр, в котором восторженные завсегдатаи стоячих мест на галерке Бургтеатра готовятся к актерской карьере. Юность свежа и молода и вовсю наслаждается этим.

Люди компетентные обсуждают последние оперные новости, звучат имена Биппо ди Стефано и Этторе Бастианини, которые Райнеру неизвестны. А вот Анне известны Фридрих Гульда и его коллеги.

Прибыл Райнеров увечный отец вкупе со своей подпоркой — матерью. Одна из соучениц Райнера осторожно (чтобы не нанести инвалиду обиды и дополнительного ущерба) предлагает ему чаю. Отец говорит, что чужих кастрюль не облизывает. У него как-нибудь и своих кастрюль хватит. «Странный тип, — тихонько говорит школьница своей подружке. — С тараканами в голове, тебе не кажется?» Потом девушка спрашивает, не поставить ли ему кресло поближе к месту, освобожденному для танцев, чтобы лучше было наблюдать за нескладными движениями танцующих. Он говорит, что может и постоять. Для Господа Бога и для господина Витковски нет ничего невозможного, — это его второе любимое изречение. «Точно — не все дома, совершенный придурок», — произносит давешняя школьница. Райнер, который всем рассказывал, что его отец с двоюродным братом попеременно ездят на «порше», втихомолку извивается, как гусеница, забившись куда-то в уголок. Почему нельзя себя самого просто погасить, рассеяться, оставив после себя лишь дуновение теплого воздуха? Следует покончить жизнь самоубийством.

Но вот возникает Софи, и Райнер сразу же обстоятельно и ввиду сложившихся обстоятельств принимается объяснять ей, что любовь отнюдь не есть эрос. Истинное счастье является ощущением, что всегда в жизни ты хотел только самого лучшего, даже если это желание будет истолковано неверно. Софи это никак не трогает, она подает бутерброд с сыром. Прислуживать ей даже забавно, если к этому не принуждают. Анна скорее бы дала себе руку отрубить, чем подала бутерброд с сыром кому бы то ни было.

Герхарду хочется кружить в танце Анну, своего кумира, и веселиться вовсю, но та отпихивает его в сторону, потому что ей хочется выковырять Ханса, забившегося между чьими-то двумя бабушками. Ханс же со своей стороны решительно пробивается сквозь толчею, чтобы силой выхватить Софи из когтей какого-то одноклассника, с которым она парит в старом добром вальсе. С этим никчемным тунеядцем, который за всю свою жизнь ни шиллинга сам не заработал, она нынешней зимой открывала бал в Филармонии. Этот тип не собирается стать музыкантом, он будет крупным юристом. Он держит Софи за руку трезво и деловито, что является основной предпосылкой для его будущей профессии, касаясь ее лишь кончиками пальцев, в то время как спины он касается уже плотнее, не слишком сильно, не слишком слабо.