Джойс Кэри - Из первых рук Страница 51

Бедняга был вне себя — я поносил его святыню.

—Вот что я действительно люблю, — сказал я, — это начинать новую картину.

При одной мысли об этом все во мне заулыбалось. Перед глазами возник белый гладкий холст, хотя бы тот же Мерзавеццо, только что загрунтованный. Первые мазки. Как хороша картина, когда краски толь-ко-только нанесены. Все в ней живо. Ничто еще не омертвело, не застыло, не пожухло. Краски. Чудо-краски! Черт возьми! Я готов был тереться о них носом или слизывать языком. Съесть на завтрак. Краски и ничего кроме! Краски сами по себе. Духовная субстанция. Чистая, бесхитростная песнь какого-нибудь дурошлепа ангела, который даже не знает о существовании Бога.

—Ужасно люблю начинать, — сказал я. — А вот продолжать не люблю. Все мое несчастье в том, что я адски ленив. Поэтому я и стал художником. Работать всегда было не по мне. Но в нашем грешном мире не работать нельзя. Проклятие Адама.

—Н-ну зачем вы так, мистер Джимсон? Вы же отдали искусству всю свою жизнь. Ни один человек не работает так, как вы: я сам видел, как вы с утра до вечера писали картину и не отходили от нее, даже чтобы поесть.

—Наверно, я переписывал что-нибудь или счищал. Это вроде как начинать заново. Но совсем не то. Только прибавляешь себе мороки. Новые задачи, новые трудности. Нет, начинать — так с самого начала. Чтобы полотно — чистое, чтобы замысел (или как его там называют?) — новенький, сверкающий. Симфония красок в душе.

При этих словах у меня даже спина заулыбалась. Нет, художник не может жаловаться на свою судьбу.

Ему дано испытать много радостей. Он знает, что такое начинать картину. Даже самый жалкий мазилка, даже одноглазый паралитик с трясущимися руками, надумавший писать курятник, знает радость первого мазка. Он может сказать себе: «Вот, взгляни, что я создал. Чудо. Я превратил деревянный щит, холст и так далее в духовную ценность, в вечно прекрасное. Я — Бог». Да, начало, первый мазок, первый взмах кисти — будь то картина или забор — самая большая радость из всех доступных человеку. И, уж конечно, величайшая из всех доступных художнику. Единственная. И длится она недолго — от силы пять минут. До первой трудности. А потом — ад. Месяц, год. Сколько придется.

Я так и не сказал Носатику, с чего это мне вдруг стало весело. Он не понял бы. Вознегодовал. А ведь немного нужно, чтобы разрушить веру малых сих. И от этого только вред.

—Ш-шедевр, ш-шедевр,— повторял Носатик, смахивая очередную каплю со своего волнореза. Он был на грани истерики. Слишком много обрушилось на него сразу.

—Не говори глупостей, Носатик, — сказал я. — Картина не была даже закончена.

—Ш-шедевр, — твердил Носатик.

Словно я хотел задушить его первенца. Впрочем, именно этим я и занимался.

—Брось, Носатик, — сказал я. — Какой там шедевр! Шедевр — настоящий шедевр — распознается разве что лет через двести. Картина — все равно что дерево или храм. Ей нужно время, чтобы превратиться в шедевр. Точно так же, как поэзии или новой религии. Вначале это набор непонятных слов. Никто не знает, что это — чепуха или откровение свыше. Лишь несколько чудаков, пижонов и невежд, которые ничего не смыслят, подымают ее на щит.

Возьмем хотя бы христианство. Все началось с нескольких брошенных на ветер семян, самых разных. И прошло много лет, прежде чем одно из них превратилось в дерево, достаточно могучее, чтобы заглушить остальные ростки и противостоять непогоде. И только когда его срубили и, распилив на доски, сколотили из них дом и дом этот простоял долгие годы, на протяжении которых поколений пятьдесят средних кретинов, не умеющих отличить произведение искусства от нужника, вбивали в кухонные балки гвозди под окорока, ввинчивали в стены крюки для хлыстов, ружей, календарей и фотографий, высекали на рамах зарубки, отмечающие рост их деток, встраивали под лестницей новые шкафы, чтобы выдерживать сыр, убивали своих жен в задней комнате и хоронили в погребе под плитами, — только тогда новое учение стало превращаться в религию. И только теперь, когда дом набит трухой, привидениями и истлевшими костьми и полки ломятся от старых, изъеденных червями книг, которые уже никто не может прочесть, как бы ни старался, а в людской провис потолок под грузом скопившегося на чердаке барахла — всех этих старых рундуков, сапог, керосиновых печей, портновских манекенов, бальных фраков, кукольных домиков, дамских седел, мушкетонов, птичьих клеток, мундиров, связок любовных писем, кувшинов без ручек, супружеских горшков, украшенных незабудками и дырявым дном, — только теперь все это воспринимается как подлинная, исконная вера, шедевр, из которого люди действительно могут извлечь нечто ценное, каждый свое. Но теперь, конечно, все в один голос твердят, что надо немедленно снести эту антисанитарную развалюху.

— Мне нет дела, кто что говорит, — сказал Носатик, все еще дуясь на меня. — П-позор. Стыд и позор.

Он весь дрожал и дымился, как овца, которую только что вытащили из речки. На него свалилось первое большое горе. Безутешное горе. А дождь все шел. Крупные, как пузырьки содовой, капли падали веером. Медленно, ровно, бесшумно. Мы дошли до конца набережной и остановились. Носатик посмотрел туда-сюда, словно спрашивал: «Куда идти?» Но у меня не было даже на кружку пива. Идти было некуда.

—Л-лучшая на свете картина, — сказал Носатик. Казалось, он вот-вот разрыдается. Он еще не свыкся с чувством вечной утраты.

—Дождь перестал, — сказал я, и мы повернули обратно. — Нет, — сказал я. — Это перст судьбы. — Я оттянул брюки у пояса, чтобы вода скатилась с живота. — Эта картина целых два года держала меня за глотку. Жизни от нее, подлой, не было.

И так как мы дошли до конца набережной, мы повернули обратно. Дождь стал мельче, но зарядил чаще. Он падал холодным потоком, медленный, белый, мокрее самой воды. Казалось, воздух превратился в пузырьки содовой. Дневной свет просачивался, как сквозь заиндевелое окно, а небо было чем-то вроде верхней кромки моря для рыбьего глаза. Разноцветье и синие огоньки. В моих ботинках хлюпало больше воды, чем на мостовой.

—Н-но почему люди всегда так враждебны ко всему великому, ко всему гениальному? — сказал Носатик.

—Как тебе объяснить? — сказал я. — Предположим, сидишь ты себе тихо-смирно в углу у помойного ведра и тянешь пиво. И вдруг влетает оса и жалит тебя в зад. Вряд ли ты был бы от нее в восторге.

—Вспомните Китса, Шелли, Гопкинса, Сезанна, Ван-Гога. А теперь вы.

—Я? А что я? — сказал я. И скис. Еще бы. Получить такой щелчок, как раз когда я настроился радоваться и веселиться.

—Посмотрите, как они обращаются с вами, — сказал Носатик. — Уж-жасно. Ведь вам даже жить негде. Уж-жас. К-кошмар.

Лицо Носатика было в слезах. А может, просто капли дождя стекали по его клюву. Поэтому-то он и корчил уморительные рожи.

Из-за него я и сам чуть было не заплакал. Так мне себя стало жалко. И все же, уверяю вас, я был в отличнейшем настроении. Вот, сказал я себе, получил? Стоит чуть разоткровенничаться — и тебя сейчас же начнут жалеть. И сам ты себя жалеешь. Клянешь свою судьбу. И так далее и тому подобное. Вгоняешь себя в тоску. И тогда еще на неделю прощай работа. Нет, шалишь! И я налетел на Носатика.

—Что вы ко мне пристали, молодой человек? Кто это со мной плохо обращается? Что уж-жасно? Будь у тебя хоть капля здравого смысла и чувства справедливости, — сказал я, — ты понял бы, что со мной превосходно обращаются. Именно так, как я заслуживаю. Ведь у меня нет и не было ни одного врага. Кроме этой треклятой картины. Да и тут провидение в лице мамаши Коукер избавило меня от нее. Надеюсь, что избавило. Потому что змия надо бы для верности тюкнуть хорошенько еще разок-другой. Разрежь его на четыре части — он все равно исхитрится одним концом жалить и плеваться ядом тебе в глаза, а другим обвиваться вокруг твоих ног. Эта картина была моим проклятием. Она не давала мне писать то, что хочется. Писать, — сказал я, и пальцы сами собой сомкнулись вокруг воображаемой кисти и положили мазок, слева направо. Любимое мое движение.

И вдруг я понял, почему мне так осточертело «Грехопадение». Теперь я знал, что мне писать. Что-то синевато-серое на розовом фоне. Башня. Или что-то другое. Круглое, тяжелое. Что-то вроде газового счетчика со срезанным верхом. Нет, скорее эмалированный кофейник. На переднем плане — темно-желтое пятно: египетские колонны, или лук-порей, или, может, гантели, или ивы. Или медные подсвечники. Слева тоже что-то круглое, но не очень вытянутое: скажем, полый толстый столб или стеклянный валик, торчащий из зеленых волн, или гор, или из складок зеленого сукна — все равно что, но обязательно темно-зеленое с волнистой поверхностью. И внизу, резким контрастом, что-то темно-красное, загибающееся вправо — песчаный берег, горный кряж или связка сосисок. Розовое — не слишком яркое — вулканическое извержение или дачные обои. А в верхнем левом углу неожиданное пятно — клубы дыма или плюшевый занавес. Все осязаемое. Но не застывшее. Трехмерное. Обратить особое внимание на фактуру.