Альберто Моравиа - Чочара Страница 52

— Ну как, хорош хлеб был сегодня? Или:

— Следите за Мариолино… он может разбиться, лазая по окнам.

И наконец однажды заявили прямо и без обиняков:

— Хотите знать, кто вы? Вся ваша семья воровская шайка.

Конечно, получился страшный скандал, кричали они так, что было слышно в окрестностях. Жена беженца, маленькая, болезненная женщина, всегда растрепанная и оборванная, повторяла визгливо:

— Иди, иди!

Не знаю, что она хотела этим сказать. А жена Филиппо кричала ей прямо в лицо, что все они воры. Они стояли друг против друга, как две разъяренные наседки, одна все твердила: «Иди, иди!» — а другая кричала, что все они воры. Беженцы окружили их, а те, знай, кричали, но не притрагивались друг к другу. Мы с Розеттой сидели в это время в своей комнатушке и как раз ели хлеб Филиппо. Нас, конечно, мучили угрызения совести, но мы все-таки при каждом выкрике женщин клали в рот по кусочку; и надо сознаться, что ворованный хлеб казался мне вкуснее своего именно потому, что он был ворованный и что нам приходилось есть его потихоньку. С этого дня Микеле старался брать хлеб так, чтобы не было заметно, отрезая по кусочку в разное время, и вправду никто больше ничего не заметил, и никаких скандалов после этого не было.

Но вот, наконец, апрель с его цветочками и вечным сосанием под ложечкой прошел; наступил май, началась жара, и к мукам голода и отчаяния прибавились теперь осы и мухи. В нашей хижине мух было так много, что мы целыми днями только и делали, что гоняли их; а ночью, когда мы ложились спать, мухи усаживались на веревки, на которые мы вешали одежду, и веревки становились черными. Осы гнездились под нашей крышей и летали целым роем, прогнать их было невозможно, потому что они отчаянно жалили. Не знаю, то ли от слабости, только мы стали страшно потеть, а когда началась жара, мы вдруг заметили, что превратились в двух оборванок, может быть, потому, что не могли как следует мыться и менять одежду. Мы и вправду стали похожи на двух нищенок без пола и возраста, как те, кто просит милостыню у ворот монастырей. Одежда, которой у нас было очень немного, превратилась в вонючие тряпки; чочи (туфель у нас давно уже не было) пришли в плачевное состояние, особенно с тех пор, как Париде положил на них заплатки из автомобильных покрышек, а наша каморка с роями мух и ос перестала быть для нас убежищем, как это было зимой, а превратилась в нечто похожее на тюрьму. Розетта, несмотря на всю свою кротость и терпение, страдала от такого положения вещей больше, чем я, потому что я родилась в деревне, а она родилась и всегда жила в городе. Однажды она мне сказала:

— Ты, мама, всегда говоришь о еде… а я согласилась бы голодать еще целый год, лишь бы у меня было чистое платье и я могла бы жить в чистой комнате.

Дело в том, что уже два месяца не было дождей и нам не хватало воды; Розетта уже не могла выливать себе на голову каждое утро ведро воды, как она это делала зимой, хотя тогда в этом было, пожалуй, меньше надобности, чем теперь.

В мае я узнала об одной вещи, по которой можно легко судить, до какого отчаяния дошли беженцы. Они созвали, кажется в доме у Филиппо, собрание, на котором присутствовали одни мужчины; на этом собрании было решено, что если англичане не придут в течение мая, то беженцы, все имевшие оружие — у некоторых был револьвер или охотничье ружье, у других ножи, — принудят крестьян, хотят они того или нет, объединить все запасы вместе с беженцами. Микеле — он тоже присутствовал на этом собрании — протестовал против такого решения, заявив, что станет на сторону крестьян. Тогда один из беженцев сказал ему:

— Хорошо, в таком случае мы тебя будем считать тоже крестьянином и поступим с тобой так же, как с ними.

Может, это собрание и не имело никакого значения, потому что беженцы в общем были неплохими людьми, и я не думаю, чтобы они прибегли к оружию; ко такое решение показывает, до какого отчаяния они дошли. Я случайно узнала, что некоторые из них собирались покинуть Сант Еуфемию — благо погода стояла хорошая и тропинки просохли, — направляясь кто через линию фронта на юг, кто на север, где, по слухам, было не так голодно. Другие поговаривали о том, что надо идти пешком в Рим, потому что, говорили они, в деревне ты можешь околеть с голоду, а в городе тебе все-таки должны будут помочь, хотя бы из страха, что люди поднимут революцию. Одним словом, под горячим майским солнцем все пришло в движение, каждый опять начал думать только о своей шкуре; некоторые даже готовы были рискнуть жизнью, лишь бы выйти из этого положения неподвижности и бесконечного ожидания.

И вдруг в один из самых обычных дней мы узнали великую новость: англичане прорвали немецкие линии обороны и начали наступать, теперь уже на самом деле. Трудно описать радость беженцев; правда, они не могли отпраздновать этой новости, как это привыкли делать, потому что у них не было ни вина, ни еды; они только обнимали друг друга и бросали в воздух шляпы. Бедняжки, они не знали, что это наступление англичан принесет нам еще большие беды. Трудности только еще начинались для нас.

Глава восьмая

Когда я была еще девочкой, то у одного торговца из нашей деревни видела все номера журнала «Иллюстрированное воскресенье» за первую мировую войну; и я вместе с детьми торговца любила смотреть этот журнал, в котором было много цветных картинок, изображавших битвы из войны 1915 года. Может, поэтому я представляла себе битву так, как она была изображена на этих картинках: стреляющие пушки, пыль, дым и огонь; солдаты идут на приступ, в руках у них штыки, впереди знамя; рукопашный бой, мертвые падают, живые бегут дальше. По правде сказать, эти картинки мне нравились, и мне казалось, что война не такая уж страшная вещь, как говорили, или, вернее, война, конечно, ужасна, но, может быть, есть такие люди, которым нравится убивать других или показывать свою храбрость и присутствие духа и пренебрегать опасностью, и вот война давала таким людям возможность проявлять эти их качества. А еще я думала, что не все люди любят мирную жизнь. Многие чувствуют себя хорошо как раз во время войны, когда могут давать волю своим кровожадным инстинктам. Так я рассуждала до тех пор, пока не увидела войну своими собственными глазами.

Однажды Микеле сказал мне, что битва, направленная на прорыв фронта, почти закончена, но я этому не поверила, потому что, сколько я ни всматривалась, не могла нигде заметить никаких признаков битвы. День был чудесный, ясный, только на горизонте бродили маленькие розовые облачка, почти касаясь горных вершин, за которыми находились Итри, Гарильяно — одним словом, фронт. Направо зеленели горы, такие величественные в золотых лучах солнца; налево, за долиной, блестело море, голубое, улыбающееся, весеннее и ясное. Где же шла битва? Микеле объяснил мне, что за горами Итри битва длилась уже по крайней мере два дня. Я не хотела верить этому, потому что, как я уже говорила, представляла себе битву совсем не такой; я сказала об этом Микеле. Он засмеялся в ответ и сказал, что битвы, которые я видела на картинках на обложках «Воскресенья», происходят теперь совершенно иначе: пушки и самолеты убивают солдат па большом расстоянии от линии фронта; одним словом, современная битва все больше породила на то, как домашняя хозяйка уничтожает мух при помощи опрыскивателя, не дотрагиваясь до них и не пачкая себе рук. В современной войне, сказал Микеле, не применяются больше атаки, штурмы, рукопашные битвы, личный героизм не нужен, побеждает тот, чьи самолеты летают дальше и быстрее и у кого больше пушек и пушки эти дальнобойнее.

— Война стала войной машин, — сказал он в заключение, — а солдаты не что иное, как хорошие механики.

Эта невидимая битва продолжалась где-то там день или два, но в одно прекрасное утро пушки как будто сделали прыжок и их залпы стали слышны так близко, что задрожали стены нашей каморки.

— Бум, бум, бум!

Казалось, что пушки стреляют прямо вот здесь, за поворотом горы. Я вскочила с кровати и устремилась наружу, думая, что теперь-то уж я увижу рукопашный бой, как я его себе представляла. Но ничего подобного не увидела. На дворе стоял такой же спокойный, ясный, солнечный день, только на горизонте, за горами, окружающими равнину, подымались, вернее взлетали в небо, тоненькие красные полосы, исчезавшие где-то в небесной синеве; казалось, что кто-то режет небо ножом. Мне объяснили, что это были пушечные ядра, путь которых можно было проследить невооруженным глазом благодаря особому состоянию атмосферы. Эти красные полосы казались ранами, нанесенными бритвой, из которых на один момент показывалась кровь и тут же исчезала. Сначала мы видели вспышку, потом слышался залп пушечного выстрела, вслед за которым прямо над нашими головами раздавался бешеный свист, и почти одновременно из-за гор до нас доносился звук взрыва, очень сильный, от которого все вокруг качалось и дрожало Одним словом, стреляли через нас, целясь во что-то, находившееся за нами. Микеле нам объяснил, что битва переместилась к северу и долина Фонди уже очищена от немцев. Я спросила у него, куда же девались немцы, а он мне сказал, что немцы почти наверняка удирают по направлению к Риму, что битва на прорыв фронта кончена и что пушки союзников, выстрелы которых мы слышали, бьют по отступающим немецким войскам И при этом никаких рукопашных схваток, штыковых атак, убитых и раненых.