Евгений Дубровский - Лесной шум Страница 52

Алмазные брызги, точно искры, сыплются на всем протяжении лески, летят, сверкающим снопом окружая выскочившую красавицу-рыбу, и—бух! Опять все падает в воду. И опять прыжок. Идет, идет, уступает и—шмыг под лодку. Шельма, красавица!

У плоского камня над водопадиком свежесть воздуха и яркость окружающих красок достигают какого-то необыкновенного, невероятного напряжения.

Туда добраться иначе, как в лодке, нельзя: гранитные берега обрывисты и недоступны. И деревья, кусты, трава, покрывающая каменные берега, чисты, совершенно чисты, как в дни юности земли. Тут не было никогда ни пылинки, ни точки сажи, ни клочка дыма. Тут только серые обломки гранитных скал, белоснежная пена вечно бьющихся волн, нежно-изумрудная зелень и розовый блеск солнца над прозрачной водой. Тут, тут могучим, незапятнанно свежим дыханием дает почувствовать себя вся прелесть дивной реки.

Когда солнце начинает выглядывать из-за вершин деревьев, мы едем к домику у заводи.

На огромном плоском камне, сухой буро-зеленый мох лежит толстым слоем: лучшей постели не придумать. Как глубоко в землю вросла наша гранитная кровать! Она непоколебима.

Анти, лежа, расслабленным голосом рассказывает мне истории на воображаемом языке.

— Ругой раз, ругой места, атин утка десять мальчик пил.

Лицо, не знакомое с финским языком, конечно, подумает, что когда-то, где-то мальчик убил десять уток. Это неверно. Надо знать язык. У Анти «мальчик» обозначает все маленькое. «Пил»… Это не выпивка и не убийство, это просто «был». Поняли? Нет? Ну, я-то по-фински мастер: у одной утки недавно было десять утят. Рассказ не блещет глубиной, но автор им доволен, и слушателю лучшего не требуется.

Мне вдруг вспоминается, что сегодня я не видал обычного спектакля, как на заре из прозрачной глубины поднимается серебреный хариус и—бульк! — ловит мошку, скользящую по зеркальной поверхности.

— Хариус, — объясняет Анти на мой вопрос, — хариус очень много мушки тут, хариус спать надо.

При этом Анти хлопает себя по животу и, закрыв глаза, склоняет голову на ладонь, изображая, как будто бы спит объевшийся хариус. Конечно, вздор. Конечно, тот так не спит. Но я понимаю. Вдруг Анти вскакивает:

— Ругой раз, ругой места много-много хариус. Один большой, кило какс. Я так делай…

Не имея больше слов, Анти показывает, как, надев на крючок червяка, он опускает насадку к носу хариуса.

— Хариус эй. Эй суймить. Так делай!

Анти выражает на лице отвращение, мотает головой и, пятясь, изображает хариуса, уклоняющегося от соблазна.

— А я так делай!

И опять хариусу червяка под нос.

Наконец, хариус—не каменный же! — не выдерживает и хватает.

— А я так делай. Хариус так делай. А-ха-ха-ха!

Анти делает вид, что подсекает воображаемой леской, и, извиваясь всем телом, подражает движениям рыбы, вытащенной из воды.

Бедный хариус. Насильно искусили. Бедняга!

— Анти, — говорю я, наслаждаясь этим едва ли не единственным словом, которое я вполне твердо знаю по-фински, — Анти, мы тоже два хариуса: хариус какс. Понимаешь? И… очень много мушки тут… хариусам спать надо, Анти.

Тут я убеждаюсь, что Анти уже спит крепким сном. Мне это все равно, так как я забыл, что я хотел ему еще сказать. Ползут мелкие курчавые облака, водопад вдали шумит, волна под берегом что-то шепчет, и мох пахнет чем-то неуловимо-восхитительным.

Вот-вот еще миг, и я все узнаю, о чем там они шумят, шепчут, чем пахнут, но… все исчезает.

ЛЕБЕДИНАЯ СИДЬБА

Как я ни упрашивал хоть разок устроить мне охоту на лебедей, Анти, мой неизменный гребец, приятель и путеводитель, только мотал головой и твердил:

— Нися. За большой белый утка атин раз деньги, ругой раз так делай.

И он показывал, как запирается замок. Это обозначало, что за охоту на лебедя полагается штраф, а при повторении—тюрьма.

Я угощал Анти сигарами, лакомствами, привозил подарки его жене, игрушки мальчику. Ну, щедрый же охотник, то ли еще будет, если свести его на лебедей? Анти вздыхал, щурил крошечные глазки и повторял:

— Нися, никак нися.

Года три я так уговаривал, хитрил и бросил. Нельзя, так нельзя.

Вместе мы плавали по Сайме, огромному бледно-голубому озеру, где в летний жар лодка иногда шуршит по льдине. Мы бродили по необитаемым островам, побывали на многих других озерах, названий которых я не запомнил. Какие груды великолепной рыбы отдали нам прозрачные воды. Каких диковинных длинноносых птиц, не ожидавших нападения, подстерегал я в пустынных уголках. Лебединые станицы виднелись часто, всегда в синей дали.

— Большой белый утка, — поддразнивал, хитро улыбаясь, Анти, — ругой место очень много такой утка. Рилять нися.

Вон что. Значит, ему известны коренные лебединые места. Но что ж делать? Нельзя, так нельзя. Замечательно упрямая дубина этот Анти, никак к нему не подъедешь.

И вдруг ничтожная случайность потрясла скалу, казавшуюся непоколебимой. Анти сдался.

В одну из наших поездок на безлюдный остров я, оставив у огня промокшие сапоги, пошел с ружьем осмотреть песчаную отмель. Анти, поклевывая носом, сидел у костра. Когда я вернулся, мои сапоги сморщенными ошметками дожаривались на углях, Анти крепко спал. Проснувшись, Анти горестно кричал, стонал, плевал, ругался по-фински и по-русски. Видя, что я смеюсь, Анти принялся плакать и со слезами говорил долго, взволнованно, но для меня почти непонятно. В потоке жалобных слов я улавливал только: ехиль, Випури, платиль. Выходило так, что Анти поедет в Выборг, купит там сапоги и мне их сюда привезет.

— Да брось, — сказал я, устав от хохота, — все пустяки бормочешь. В лодке мне сапоги не нужны, до гостиницы босиком дойду, тоже не беда, а там у меня городские ботинки есть. Сапоги были старые, пустое дело.

Не знаю, чтт понял Анти. Он перестал плакать, только таращил на меня глазенки. Как же так, он проспал, сжег сапоги, а я—ничего.

На станцию провожать меня Анти пришел веселый, улыбаясь хитро и загадочно.

— Я платиль, — повторял он, таинственно подмигивая, — ругой раз платиль ругой место. Когда снег, ветер так делай у-у-у, я тогда платиль. Большой белый утка платиль.

Тут уже я его не понимал. Что такое? Зимой потихоньку лебедя убьет Анти и мне преподнесет. Одолжит, нечего сказать, очень мне он нужен, лебедь.

И я уехал, рассчитывая увидеться с Анти месяца через четыре, когда с его лодки я вновь закину удочку в Вуоксу, огромный прозрачный поток, не замерзающий никогда в обледенелых камнях скалистых берегов.

Слово Анти твердо. Едва повисли разорванными клочьями тучи, дохнула мокрым холодом поздняя осень, приехал ко мне в город Анти и привез лебедя. Живого? Убитого? Ни то, ни другое, хуже.

— Шушель, — радостно подмигнул Анти, вынимая из корзины что-то безобразное, какие-то комья грязно-белых перьев, — такой надо делай.

Негодяй, видимо, наслаждался моим смущением. Лебединое чучело? На что такая уродина, куда мне его?

— Такой надо делай, — почему-то торжествуя, повторял Анти, — только равить надо шея, ривой шея не годится, шея надо рямо. Так надо.

Анти надувался, смеясь, выгибался, показывал, как держит шею живой лебедь. Конечно, нисколько не было похоже. Но я понял.

— Надо чучела заказать с правильными шеями. Сколько? Двух довольно?

— Нет. Какс не годится. Какс тьфу!

Анти показал два пальца и почти плюнул на них с отвращением.

— Кольмэ карош, — сказал он, выдвигая три пальца, — только очень мальчик.

Я давно знал, что у Анти мальчик все маленькое.

— Мало трех, так я четыре закажу.

— Ни, ни, ни, — замахал руками Анти, смеясь и отплевываясь, — вийси шушель, вийси, вийси делай.

— Дороговато выйдет. Ну, да ладно, пять приготовим.

Анти перестал хихикать и подмигивать.

— Я платиль, — произнес он с важностью, — ругой раз сапоги жариль, теперь платиль. Вот.

В корзине у Анти было шесть лебединых шкурок, кое-как набитых соломой.

— Шеи рямо, рямо, — твердил на прощание Анти, — потом бочка сидиль. Когда ехиль, я так делай.

И он показал, как напишет мне о времени выезда на загадочную охоту.

Разве подманивают лебедей на чучела, как уток? Никогда я об этом не слыхивал. Почему два чучела скверно, четыре плохо, подавай ему пять. И при чем тут бочка? Не врет ли попросту Анти?

Я пошел посоветоваться к другу, к старику.

— Лебединую сидьбу я знаю, — сказал он, ухмыляясь в длинную седую бороду, — замечательная охота. Быть может, утонешь. Вероятно, выкупаешься, теперь это приятно. А что замерзнешь до полусмерти, так это уж наверное.

— Зачем же в бочке сидеть?

— Не бочка. Отрез, половина распиленной бочки. Ее конопатят, смолят и опускают в воду, привязав ко дну камень. Туда в нутро надо сесть и сидеть смирно. Понял?