Виктор Ерофеев - Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели Страница 52

Сутки я пролежал в коме; потом долгих два месяца был прикован к постели в общей палате Боткинской больницы. Белые халаты, йодоформ, хирургические растяжки, похожие на орудия пыток — все это причиняло мне множество мучений, но сильнее, чем боль и неподвижность, мучило меня чувство бессилия и подавленности.

Когда я выходил из больницы, стоял чудесный апрельский день. Сияло солнце, воробьи чирикали, как угорелые, в голых кустах, все таяло крутом и последние бурые глыбы снега умирали по обочинам дороги. Наконец-то вырвавшись из душной палаты на свежий воздух, я был пьян свободой. Вдоль улицы несло вкусным пряным ветром и, хотя загипсованная нога сильно стесняла движения, мне хотелось играть, нестись неведомо куда, как, искрясь, бежит и играет апрельский ручей.

Но радость моя оборвалась внезапно. Газанув на переходе у ипподрома, темный «Вольво» обдал меня с ног до головы ледяной грязью. Белоснежная гипсовая повязка, новые брюки, моя теплая куртка лазоревого цвета, вся моя жизнь, только что так радостно возобновившаяся — все разом было испорчено. Свет весеннего дня померк в моих глазах. Я открыл было рот, чтобы крикнуть ему вслед страшные, смертельно обидные слова, но тут он обернулся — и крик застрял у меня в горле: за рулем я увидел все то же страшно знакомое лицо!..

Я не верю в случайные совпадения. Если на голову падает кирпич, значит, были причины, чтобы этот кирпич сорвался именно в этом месте, в этот миг, на эту самую голову. Nullum sine causa, — говорили законопослушные римляне, судьба совершенно не напрасно столкнула нас снова. Не ручаюсь, что это был именно он (машина другая, совершенно другой костюм), но лицо было, клянусь, тем же самым!

— Сволочь! — заорал я ему вслед. — Убью! — и, не помня себя, швырнул в него костылем, но тут же захромал и упал в грязь, почти плача.

Бывает, что слово, вырвавшееся в порыве гнева, застревает в душе, как заноза. Так и слово «убью», засев в моем еще не до конца оправившемся от травмы мозгу, пустило корни и помимо моей воли зажило самостоятельной жизнью, изменяя, как осколок злого зеркала, сущность всего, что я видел вокруг. С этого дня, куда бы я ни шел и что бы я ни делал, кувалдообразное его лицо преследовало меня повсюду. Оно оттирало меня от прилавка, когда я собирался купить пачку сметаны, оно занимало мои лежаки на пляже и номера в гостинице, когда я ехал отдыхать на юг; нарочно со смаком жрало шашлыки, когда я был голоден, орало песни, когда я хотел спать; оно злобно крало деньги из моего кармана и покупало себе на них то, чего не мог купить я; оно соблазняло деньгами моих девочек.

Не спрашивайте, как я достал оружие. Для настоящей ненависти, как и для настоящей любви, непреодолимых препятствий нет. Выбрать жертву и вовсе оказалось делом техники. Жребий пал на самого отвратительного из них. Он отшвырнул меня, когда я входил в магазин, и не оглядываясь проследовал дальше. Слепо, как топор, идя навстречу судьбе, он и подумать не мог, что в пакете, выпавшем у меня из рук, в обойме маслянистого, вороненого «Вальтера» уже готова пуля, которой несколькими часами позже суждено оборвать его жизнь. Я выследил его и вечером того же дня, точно рассчитав время, спрятался в подъезде. Сначала я хотел выстрелить ему прямо в лицо и разбить его, как разбивают ненавистный портрет — но не смог, и разрядил пистолет ниже, в сердце.

Три минуты спустя после убийства я был уже далеко, а еще через пять минут входил вместе с шумной подвыпившей компанией в вестибюль метро. Было пять минут второго, уборщица уже стояла у двери с железной скобой в руках, готовясь закрывать станцию. Ни ей, ни этим симпатичным парням и девицам, что-то весело горланящим на перроне, и в голову не могло прийти, что рядом на лавочке, спокойно уложив на колени смешной, порыжевший от времени портфель, едет домой убийца с типичной внешностью образованного заморыша средних лет. Все было кончено. Теперь мне было легко, и в эту ночь впервые за несколько месяцев смог заснуть спокойно.

Весь следующий день прошел для меня как бы в перламутровом блаженном тумане, а поздно вечером, в час, когда люди расходятся по домам и улицы пустеют, ко мне пришли. Нет, это были не крепкие парни из оперативного отдела уголовного розыска, не был это также пресловутый мещанин Достоевского, пришедший мне сказать, что я — убивец (то-то удивил бы, честное слово!) — нет, можно даже не гадать, это было совсем, совсем другое…

Она вошла нежданно и незаметно, как входят души. Единственным источником света в комнате был телевизор, сидя перед которым в кресле, я слушал сводку «Дорожного патруля» о том, в частности, как вчера ночью в доме номер шесть по улице Будды Гаутамы произошло убийство. Показывали, как топчется милиция около знакомого трупа, лежащего на знакомом кафеле: две темных дырки в зеленом пиджаке, голова повернута в сторону; еще одна дырка (крупным планом) в стене, сержант показывает на ладони пулю, пуля расплющена. Никаких особых эмоций не испытал я по поводу тела, распростертого на полу: ненависть погасла, а раскаяние было так далеко, что я даже не догадался о нем подумать, легко и безмятежно было на душе. Сверху наросло гудение — подъехал лифт, открылись двери, не предупрежденный жилец — высокий мужчина в плаще — вышел и отшатнулся, увидев тело. Его тут же взяли и отвели в сторонку двое крепышей в штатском.

«Убийца поджидал жертву, спрятавшись за дверью, — продолжал комментировать голос за кадром. — Никаких следов, даже гильз на месте преступления не обнаружено, судя по всему, стреляли из револьвера».

Пальцем в небо, милые вы мои Эркюли Пуаро! Мой черный «Вальтер», никакой не револьвер, а автоматический пистолет, заботливо вычищенный и смазанный, лежал на диване в белой фланелевой ветошке.

Обернувшись, будто кто-то дернул меня за рукав, я увидел, что она сидела в самом темном углу на стуле, на котором сам я никогда не сидел, сжав руки и подавшись вперед, и не отрываясь смотрела на экран. И почти сразу я понял, что передо мной его душа. Как? — не могу сказать. Интуиция? телепатия? неврастеническая чувствительность, обостренная событиями прошлой ночи? — Возможно, но было что-то еще… Заметив, что обнаружена, она сделала было попытку растаять, и несколько секунд была прозрачной, как льдинка, почти растворяясь в окружающей темноте. Потом передумала, уплотнилась, стала трехмерной и во всем похожей на человека. Стараясь ничем не показать удивления, я стал тихонько наблюдать за ней.

Поразило меня не столько то, что душа убитого пришла к убийце — такие случаи нередки — сколько то, что она оказалась молодой женщиной удивительной красоты. Я никак не мог предположить, что у этого мерзавца окажется такая душа! А она, казалось, старалась привыкнуть к новой обстановке, как купальщик привыкает к температуре воды, в которую только что прыгнул. На лице ее были написаны задумчивость и любопытство. Спустя немного времени она совсем освоилась, встала и прошла по комнате, то и дело прикасаясь кончиками пальцев к мебели, вазам, безделушкам (как давно я не стирал со всего этого пыль!), потом оказалась возле дивана, взяла пистолет… — «Конец! — подумал я. — Сейчас выстрелит!» — и весь сжался.

Но она не выстрелила. Она была как ребенок и, судя по всему, никогда не держала в руках оружия. Уважительно и неловко, ухватив его двумя руками за ствол и рукоятку, она с интересом заглянула в дуло, быстро потянула носом, по-звериному дрогнув тонкими ноздрями. Потом внимание ее вдруг ослабло, пальцы мечтательно стали бродить по вороненому корпусу, по дужке, по курку… Я сообразил, что пистолет даже не поставлен на предохранитель! От мысли, как случайная пуля пробивает этот нежный лоб, окруженный голубоватым сиянием, меня всего передернуло.

«Чего я волнуюсь? — пришла трезвая мысль. — Застрелившаяся душа — совершенный нонсенс!» — и ушла, оставшись без ответа. Стараясь не делать резких движений, я встал и мягко отобрал у нее пистолет, вынул обойму (на всякий случай) и положил ее в карман.

Ситуация была, мягко говоря, неординарная. Она молчала. Я тоже молчал. Меня смущало, что она оказалась женщиной — но, если рассудить, кем же ей еще было оказаться? Ничего глупее со мной не случалось в жизни. Я не хотел ей зла, я хотел только убить того негодяя, но вышло как-то неправильно, странно… Я готов был сказать ей все слова, если бы среди них оказалось то, которое бы ее утешило — но эта эфирная красавица вовсе не нуждалась в утешении, и это сбивало меня столку. «Кто она, — думал я, — и кто я. Что она обо мне думает и какие между нами должны быть отношения?» Можно было предположить, что не слишком дружеские. Так пусть бы она упрекала меня, даже набросилась на меня с кулаками — но она молчала. И вдруг непонятно как я сообразил, что она молчит просто потому, что читает мои мысли! Ей было ясно все, что происходило в моей душе, больше того, она только казалась молчащей, а на самом деле она что-то говорила моей душе и моя душа отвечала ей — что-то резкое, как если бы спорили две ревнивые женщины, а подробнее я не мог разобрать.