Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2010) Страница 52

И тогда она подстригает свои рыжие волосы так,

как подстригают траву, ухаживая за газоном.

Она собирает все это, как на груди платок,

тогда я вижу ясно и близко: как тушь с ресниц подтекает,

по ее щеке струится жизни поток,

а смерть, как разбитое войско, рассеивается и отступает.

Осколки острые боли, которую я терплю,

из ладони моей вынимает, осторожно прикасается к коже...

Собственно, вот за это я ее и люблю,

как только женщина женщину любить и может.

Бакены

Спроси у бакенщиков, этих поджигателей вод,

выгоняющих туман на берега, как утомленных животных,

спроси, что означает маркировка на африканских сухогрузах,

перевозящих каменный уголь тьмы

куда-то на север,

в большие портовые города.

Пусть они расскажут

об обитателях холодных мысов без электричества и почты,

об океанских глубинах, в которых, как в молоковозах,

сворачивается молоко луны,

о корабельных экипажах,

идущих по песчаному дну,

о свадебных оркестрах на причалах,

созывающих утопленников звуками тромбонов.

Они знают названия всех кораблей

по эту сторону Атлантики,

они спали во всех гостиницах здесь — и до Румынии,

они носят в мешках отрубленные песьи головы своей печали,

они возжигают горячие сердца бакенов у пустых пирсов.

Сколько тебе еще плыть, сколько бродить,

питаясь кофейными зернами и безнадежным портвейном,

когда небеса гремят, как при сцепке товарные вагоны,

и тьма прячет тебя до утра,

как контрабандные консервы.

*     *

  *

Когда поезд в конце концов въехал в предгорья,

погруженные в сон долины за собою отмеря,

когда в черных снегах, как от усталости или горя,

засыпали деревья, птицы и звери

и когда выходили ночные прохожие

на горячий свет, словно на запах,

им светили русла рек — глубины порожние —

и огни зеленые на горных вокзалах.

Проводник разобрать пытался последние вести на свете,

застегнув железнодорожную куртку — слегка маловата,

когда дети машинистов и стрелочников, спящие дети,

намывали во сне печали тяжелое злато.

Магазины-лавочки, частные домостроения,

замолкали, словно патефоны трофейные,

и в гулких тоннелях замедляли слегка движение

неприкаянные литерные и купейные.

И грустные юные пассажирки без определенных

занятий и устоявшихся твердых привычек

считали, сбиваясь со счета, мосты и названия населенных

пунктов, в теплых свитерах и вязаных рукавичках.

Вынимали из рюкзаков горькие наливки

и глотали дым устами своими,

и ночных разговоров ломкие урывки

нависали над ними, плыли над ними.

А одна доставала в дыму, что поднимался, густея,

словари с безнадежными комментариями, возилась со словарями,

листала их до тех пор, пока тяжестью всею

поезд не остановился под вокзальными фонарями,

и читала подружке нестерпимое что-то,

что-то сжимавшее пересохшее горло,

когда засыпала подружка — переходила на шепот,

когда просыпалась подружка — читала громко.

И словарное, снова звук обретшее, слово

засыпало и цепенело, образовывало сгусток

и качалось в умиренной крови,

как водоросли в холодных руслах.

*     *

  *

Что с ней сталось потом, куда ушла

с платком в рукаве и перстеньком на мизинце,

когда окно ее темное разъедала мгла,

как ржа разъедает списанные эсминцы?

Курила бельгийский табак, крепкий, как Страшный суд,

заводилась спьяну с ментами, стойку делала, как на ринге,

брала сухое вино и чай хлебала в ресторанах фастфуд

индийский, как океан, черный, как лифчик и стринги.

Пила за то, чтоб никто ее не нашел никогда,

за то, что покоем пронизана души золотая материя.

Лежала на теплом спальнике оголенная, как провода,

тихая, что вода, сонная, словно артерия.

Что осталось после нее? Не бог весть какие долги,

книги, карты. Долги я выплатил постепенно.

Какие-то там друзья, какие-то там враги,

откровенно сказать, я не знал их, а должен, говоря откровенно.

Какие-то вещи, вываленные, будто в тоске, в уголке,

календарик с датами месячных, чтобы я не мог ошибиться,

я взял себе ее бритву и, сжимая ее в руке,

резал себе лицо всякий раз, пытаясь побриться.

Треска

Женщины под вечер торгуют трескою,

живою, вымученною, такою,

что умирает у них на руках.

Солнца с проворностью малых птах

скачут, забыв о часе заката,

и женщины им дивятся, куда-то

смотрят, не замечая, что солнца

прячутся у них в животах.

Дети каменных старых строений

подрастают без музыки и биений

часов, читают в рыбацких церквях,

в тепло заливов ныряют с ходу,

и их глаза на той глубине

светлы от того, что смотрят сквозь воду,

темны от того, что видят на дне.

Печальные рыбаки уходят во тьму,

за ветром гонятся, и не понять, почему,

собирая старое рыбацкое снаряжение,

ищут путь назад к своему причалу,

биясь челном о твердые волны — к началу,

в глубокой, словно печаль, воде

вылавливают собственные отражения.

Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Поэт, переводчик, эссеист. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких стихотворных сборников, лауреат премии “Anthologia” за поэтические книги “Площадка под застройку” и “Вне ограды”. Живет в Одессе. В “Новом мире” с переводами выступает впервые.

Пища богов и кроликов

Куляпин Александр Иванович — филолог, историк культуры. Родился в 1958 году в городе Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области. Окончил филологический факультет Алтайского государственного университета (АГУ). Доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы (АГУ). Автор более 150 научных публикаций, в том числе нескольких монографий. В соавторстве с О. А. Скубач выпустил книгу «Мифы железного века: семиотика советской культуры 1920 — 50-х годов» (2006). Печатался в журнале «Звезда». В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Барнауле.

Скубач Ольга Александровна — филолог, историк культуры. Родилась в Барнауле. Окончила филологический факультет АГУ. Кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы АГУ, автор более 50 научных работ, посвященных проблемам поэтики художественного текста, отечественной литературе XX века. Работы публиковались в журнале «Звезда» (2008, 2009), в сборниках зарубежной славистики (Лозанна, 2007; Женева, 2009). В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Барнауле.

Меню революционной эпохи

Жизнь питается, ест!

Отсюда закон: съесть или

быть съеденным.

               Дж. Лондон

Многие революции начинались как голодные бунты. Согласно общему мнению, голод стал непосредственным толчком к февральским беспорядкам 1917 года, окончившимся свержением российской монархии. Так, итальянский историк Дж. Боффа признает: «...причиной первых волнений в столице послужила именно нехватка продовольствия» [1] . Документы, однако, рисуют другую картину: настоящего голода в предреволюционной стране не было и быть не могло, ведь и полтора года спустя в производящих губерниях имелись «большие запасы даже не обмолоченного еще хлеба урожаев 1916 и 1917 гг.» [2] . Куда правдоподобней выглядит другое объяснение: дефицит продовольствия — не причина революции, а ее следствие. Банальная неразбериха, а впоследствии — разруха первых послереволюционных лет привели к тому, что мнимый голод сделался реальным.