Артур Япин - Сон льва Страница 52

Как всегда и везде, где человек достигает границ, здесь тоже расцветает новая ветвь науки — психоанализ. Не стоит и говорить, что эта область тоже мгновенно расщепляется на две. Один ученый считает, что сюрпризы, которые нам преподносит дух, просто реакция на что-то другое. Второй обращается к генам и утверждает, что в каждой клетке заложена информация обо всем организме. В каждой части ученый видит целое, примерно так же, как я узнаю вечность в куске древнего бетона на римской автостраде.

Пока ученые и интеллектуалы сужают свой обзор, чтобы увидеть больше, обычный человек ограничивает свои навыки. В моем детстве в горах вокруг Сан-Марино еще жили крестьяне и мастеровые, которые не только знали, как обрабатывать собственную землю, кормить, резать скот и тушить его в замечательном соусе в медных кастрюлях собственной чеканки, но и сами построили свои дома из самодельных материалов, и изменили русло реки, чтобы она протекала по их землям. Они знали, где и как пробурить скважину для воды, умели сохранять огонь, высеченный камнем о камень в октябре, до марта. Они пряли и шили себе одежду, проектировали и мастерили мебель и учили детей, которых рожали без медицинской помощи, читать и вести торговлю, печь горшки и вырезать красивые поделки из куска дерева. Они пили вино из винограда, который сами вырастили, выжали и разлили по бутылкам, играли на самодельных инструментах и рассказывали истории, в которых хранилась культура этрусков и римлян. Они были последними представителями традиции, передавшейся от первых обитателей Италии. Своих же детей они устроили работать на фабрику, где все, что требовалось, — это закрутить болт или застегнуть кармашки. Меньше чем за век индустриализация ухитрилась низвести самодостаточного человека, изобретавшего, создававшего и использовавшего собственные машины, до колесика в производственном процессе, до какой-то детали. Он уже не помнит, где растет клубника — на кустах или деревьях, но с удовольствием открывает, что чем меньше он сам умеет, тем больше может сделать.

Одновременно с потерей своих навыков человек стал меньше понимать. Обретая все больше и больше знаний, человек начинает меньше понимать. Помню зиму, такую холодную, что мы уехали в Верону к тете Вителле, жившей в квартире с отоплением. В ее палаццо в старинном центре города провели электричество в последнюю очередь, после долгих акций протеста жителей. Чтобы нас развлечь, тетя Вителла подходила к двери в самые неожиданные моменты и включала, а потом выключала свет, перебегая взглядом с наших удивленных лиц на чудо-лампочку. Довольно скоро все уже зависели от электричества. Комфорта прибавилось, но жизненная хватка стала слабее. С уменьшением знаний о жизненно важных вещах комфорт становился больше и чудовищней. Если раньше человек знал о происхождении и использовании всех окружающих его материалов, теперь он окружает себя разнообразной аппаратурой, не имея понятия, как она работает, словно изобретая все более и более сложные вещи, он хочет сам себя удивить.

Вот, например, как за мою жизнь изменился компьютер: сначала это была огромная машина, ее аппаратура занимала два этажа. Компьютер был большим, но умел мало. Одна лишь память занимала несколько комнат. В такой компьютер можно было войти и гулять по нему. Сейчас — это компактные устройства, которые могут почти все. Некоторые настолько микроскопичны, что их можно ввести в кровь, и тогда уже они будут гулять внутри вас.

Все накопленное знание, ставшее во много раз больше, чем можно разместить в библиотеках, человек хранит на таких чипах. Все когда-либо произнесенные или написанные слова, все спетые, сыгранные или услышанные звуки, каждую мысль, каждый сон, все нарисованные или увиденные образы и все, что человек помнит или когда-то чувствовал, он приводит к числам: 1 и 0.[191] Этот взрыв познания — подобно тому, как новая Вселенная возникает из-за сжатия энергии, — рождает по ту сторону экрана новую реальность, где вся информация доступна для каждого. С сущностью, записанной в штрихкоде, и имуществом в банковской карте, человек исчезает в черной дыре монитора, где последнее, чем он еще отличается от других людей — его черты лица, полностью унифицируются при помощи растров[192] и пикселей. Спрятавшись за экраном компьютера, человек, ставший именем, желательно в аббревиатуре, безгранично расширяет свою зону доступа. И ограничив себя таким образом, он оказывается тесно связан с другими людьми, для этого ему даже не надо выходить на улицу, где часто все-таки немного свежо.

Я предчувствую, в конце концов, человек упорядочит последние остатки хаоса и запишет на чип самого себя. Тогда он станет властелином всего человечества и все ему будет нипочем: точь-в-точь как моей тетке Вителле, щелкающей выключателем на потеху гостей. Этот последний образ будет похож на мое самое раннее воспоминание: у меня есть что-то между большим и указательным пальцами, но не могу это по-настоящему схватить. Я чувствую, это — все и ничто.

И пока идет представление, Господь Бог сидит на Своем троне и смотрит на человека, как Отец-Время[193] из комикса, терпеливо ожидая, когда малыш Немо вывалится из своей постели и в ужасе проснется: ибо, как ни кажется при рассмотрении в микроскоп человек себе гигантом, свои сны подчинить ему не удается.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РИМСКАЯ БЛОКАДА[194]

Close-up.[195] Наезд камеры. Актер приближается, увеличивается, становится громадным, хотя ты видишь все меньше, пока не остается вообще одна пора на лице. Это — ничто. Можно всю жизнь смотреть на его лицо, так и не заметив этой дырочки. Она такая крошечная, но ты сделал ее огромной. У актера сто тысяч пор. Он кажется великаном. Обычный человек, а превращается в гиганта, потому что ты оставляешь от него все меньше и меньше.

Но это — самое страшное для моей Роситы. Любить человека и не находить его тела; плакать и не знать, по ком ты плачешь; тосковать по нему, зная, что он этого не достоин, — открытая рана, откуда непрерывно сочится кровь; и в целом свете нет никого, кто принес бы вату или бинт, или горсть холодного снега.[196]

— Знаете что? — говорит Гала. — Пойдемте купаться!

Она стоит рядом со мной в гроте. Позади нее сквозь завесу дождя свет. «Она шутит», — думаю я, — но нет, она, действительно, собирается искупаться! Срывает с меня шляпу и бросает в угол. Я пытаюсь прочесть выражение ее лица, но вижу только ее силуэт на фоне стены из жемчужных капелек.

— Идет дождь. Нас никто не видит. Пойдемте искупаемся!

И тут во вспышке воспоминании я узнаю ее былую бесшабашность. Это озарение пришло в Тиволи. Вскоре после возвращения в Рим я позвонил ей, потому что у меня была для нее небольшая роль. Славы бы ей она не принесла, и я мог бы взять кого-нибудь другого, но в моем воображении возникли очертания Галы.

В Японии я снова видел ее во сне, еще более отчетливо, в том же тигровом пиджаке, но теперь с двумя ведрами молока на коромысле. «Гала! — крикнул я. — Подожди меня!» Она обернулась. Парное молоко выплеснулось из ведер и потекло по ее ногам. Туман развеялся. И она сказала что-то. Наверное, по-голландски. Я не понял. Потом она пошла дальше.

Люди бросают все, чтобы сыграть в моих картинах, — это мне известно, — и все же впервые за многие годы у меня было ощущение, что мне придется кого-то уговаривать. Не спрашивайте почему. Что я должен очень постараться, чтобы завоевать Галу, словно это она сделает мне одолжение, а не я ей.

Я договорился встретиться с ней в остерии[197] рядом с храмом Сивиллы в Тиволи.[198] Рассказал о своем проекте и о ее роли. Перекусив, мы спустились в долину, чтобы посмотреть водопады. Внизу нас застала весенняя гроза. Мы побежали к углублению в скале. Я думал, она хочет спрятаться, но забыл, что голландцы рождаются под дождем.

— Да, — говорит Гала, — я безумно хочу купаться. Именно сейчас.

Она скидывает туфли и делает мне знак рукой.

Сейчас мне кажется это самым разумным на свете: ты же видишь, как холодно и мокро, так что давай разденемся! Никакое заклинание не могло бы лишить меня воли быстрее. И вот они там, одновременно. В тот момент, как Гала выходит из грота, окутанная холодной водой, они выпрыгивают из своих пещер, бесчисленные роскошные плоды, которые я сорвал за свою безрассудную жизнь: Джельсомина на замерзшем пруду в Вербье,[199] Джельсомина среди диких маков в Тестаччо[200] и шагающая по теплому ручейку в Сатурнии,[201] Джельсомина в поезде, направляющемся в Канны, ласкающая меня, не прерываясь даже для того, чтобы показать билеты проводнику. И снова Джельсомина у пруда, тоже замерзшего, неподалеку от Борго Паче — вместе мы сильнее всего остального мира, потому что разум не может нас сдержать. Смелость без размышлений. Вперед, все разумные существа сидят дома, боясь непогоды, поэтому давай окунемся нагишом в холодную воду! Ну конечно! Как я мог забыть, что безрассудство — это первая жизненная необходимость?