Натан Шахам - Квартет Розендорфа Страница 52

— Ну-ну, прошу вас, — сказал я, когда он произнес это.

Я позволил себе выразить тоном сомнение. Человек, готовый исчезнуть, чтобы очистить воздух, которым дышит его возлюбленная, не рассказывает о том, как вела она себя в постели, незнакомому человеку. Он обиделся:

— Если бы вы знали такую любовь, как моя, вы бы так не говорили…

Я попробовал один логический довод: какой ему прок встречаться с нею еще раз? Ведь все и так ясно — он может ее оставить в покое. Он понял меня.

Но и это его задело. Слова должны быть произнесены, ибо до тех пор они камнем лежат у него на сердце.

Тогда я посоветовал написать ей. Улыбка смышленого ребенка промелькнула под его бедуинскими усами. Это он уже испробовал. Все его письма вернулись нераспечатанными.

После его ухода со мной осталась его наивность. Я поделился этим впечатлением с Мартой. Человек может погрузиться в мерзость и выйти из нее наивным, как ребенок.

Марта сделала из моего рассказа самый странный вывод: в глубине души я, дескать, тоже влюблен в Эву. Иначе она не может понять столь задушевной беседы с незнакомым человеком. С отвращением она рисовала перед собой это зрелище: двое влюбленных мужчин сплетничают о женщине, которую любят, и каждый наслаждается страданиями, которые она причиняет другому.

Поскольку она говорила без раздражения, а как бы смирившись с велением судьбы, я не стал утруждать себя опровержениями. Она и сама сказала, что не опасается Эвы. Эва — человек совестливый и не обидит подруги. А кроме того, она окружена молодыми холостяками — зачем сдалась ей такая старая швабра, как я.

Марта почти вызвала во мне желание доказать ей, что я не старая швабра, но я не стану рисковать, ухаживая за такой женщиной, как Эва Штаубенфельд. Не стану лицемерить: если бы я нашел Эву у себя в постели, я не стал бы ее прогонять, но влюбиться в нее — опасно для жизни. Она и отдается наверняка точно так же, как играет: профессионально, обдуманно, но бездушно.

Я сказал только: правда, мне приятно глядеть на фройляйн Штаубенфельд, но я не способен влюбиться в такую женщину, как она, — холодную, расчетливую, черствую, тщеславную и равнодушную, да к тому же еще по-королевски величественную и недоступную. Ей недостает какой-то человеческой слабости, чтобы я смог в нее влюбиться.

Марта немедленно сделала два крайних вывода:

Во-первых, теперь я нашел в Эве недостаток, который искал, и потому смогу в нее влюбиться; во-вторых, я люблю свою жену потому, что она ущербна.

Надо быть осторожным в каждом слове. Даже в постели.

Не надо было мне рассказывать об этом Розендорфу. Тем более детально. Фридман был прав. «Не рассказывай ему, — просил он меня, — он воспримет это как личное оскорбление. Он сам к ней неравнодушен, но не позволяет себе ухаживать за ней, уважая ее чувства, — ведь он женат! А она подбирает себе любовников на улице. Кроме того, ему это будет тяжело и по другой причине: подорвется некий исходный постулат, гласящий, что люди, способные в совершенстве исполнять камерную музыку, это люди сдержанные, умеющие обуздывать свои страсти».

Ерунда. Будто не может человек развратный до мозга костей быть великим художником. Но Фридман меня-таки удивил. Я был уверен, что в этих вопросах он совершенный профан.

Розендорф, конечно, отказался верить. С каким презрением глядел он на меня — псих, онанирующий, воображая Эву. Уж не собираюсь ли я растрезвонить об этом по всей стране?

Я здорово разозлился. Что значит «растрезвонить об этом по всей стране»? Рассказал я всего-навсего ему самому да Фридману, больше об этом никто от меня ничего не слышал.

— На два человека больше, чем следовало, — возразил Розендорф.

Мне больно было видеть враждебность в его глазах. Сам того не желая, я стал извиняться:

— Можете воспринимать это как хотите. Я говорю все как есть. И только тем, кто должен знать.

— Никто не должен знать о том, что делают другие ночью, — иронически заметил Розендорф, и я почувствовал, что он кипит от негодования. Ясное дело, легче злиться на меня, чем поверить в то, что он услышал.

Я немного запутался, пытаясь объяснить, почему они с Фридманом «должны» знать, и пробормотал нечто вроде:

— Люди, которые играют вместе, должны глубоко понимать друг друга и знать друг о друге все.

Тогда с тем же оскорбленным видом, словно стараясь уязвить, Розендорф произнес:

— Постепенно мы и в самом деле узнаем друг друга, — и, не переводя дыхания (точно это единственное, что он узнал из нашей беседы), прибавил, как его печалит, что я, «человек культурный», рассказываю «такие гадости», а для него, дескать, пошлая болтовня отвратительнее всех прочих проявлений вульгарности.

Вот и вышло, что, стремясь доказать Розендорфу, насколько оправданно было мое возмущение Эвой, обвинившей меня в вульгарности (разве не потому стал я рассказывать ему всю эту историю, несмотря на предупреждение Фридмана?), я вместо этого убедил его, что я и вправду вульгарная личность.

Насмешка судьбы: я ведь хотел защитить его от Брунгильды. Удачное прозвище, ничего не скажешь. Не хуже, того, которым Левенталь наградил Фридмана: Иисус Христос. Да, один Левенталь способен так попасть в яблочко. Эва воистину королева Нибелунгов, состязающаяся с мужчинами в стрельбе из лука, — я и сам пострадал от копья, что метнул в нее.

Вывод: умение держать язык за зубами не только предохраняет от звания пошляка (хотя смысл этого выражения состоит в том, что надо, мол, хранить чужие тайны), но — и это главное, этому и жизнь подпольщика учит — такое умение тебя самого защищает.

Розендорф отказывается смириться с мыслью, что за благородной внешностью и образцовой деликатностью — фройляйн Штаубенфельд не выносит громких разговоров и вообще резких звуков — скрывается распаленная баба, подбирающая себе на улице любовников. К чести Розендорфа надо сказать, что он сумел скрыть и от самой Эвы, и от других — от Фридмана, Марты, Хильды и Эгона, то есть от людей, с которыми часто видится, — что ему известно нечто, позволяющее слегка прищуриться, когда разговор заходит о скромности, сдержанности и прочих добродетелях или когда кто-нибудь начинает оправдывать нетерпеливость (если не отвращение), с каким фройляйн Штаубенфельд сугубо серьезно отстаивает свои требования, чтобы мы не впадали в чрезмерную сентиментальность или неистовство (а это нередко случается с квартетами — всякий раз, как в нотах стоит» appassionato»[69] или какое-нибудь подобное указание). При этом она снова и снова забывает, что нам уже известны перлы ее премудрости насчет того, что лук вызывает слезы почище Чайковского, что крик из глубины души умеет издать каждый пьяница и что страсти в клочья — черта простонародная, а попросту дешевка («Бетховен в поздних вещах стремится выразить не крайнее напряжение чувства, а глубину мысли», — говорит Эва, точно читая главу из Священного писания).

Розендорф вовсе не пытается отстранить ее от роли, которую она на себя взяла, — быть у нас стражем чувства меры. На его тонких губах (чуть подергивающихся порой от боли или усилия) ни разу не появилось иронической усмешки, когда она с непомерной уверенностью в себе рассуждает о золотой середине или кривит свой красивый ротик (который отлично умеет использовать для орального секса), если Розендорф порой, распалившись, начнет играть с легким скрежетом, не доходящим даже до четвертого ряда. А ведь скрежет этот свидетельствует о том, что музыкант в нем сумел победить профессионала, что он стал настоящим художником, не из тех, кто боится собственной тени. Розендорф, словно вежливый мальчик, выслушивает Эвины рассуждения, а она знай цитирует своего знаменитого педагога, пустившего ее в жизнь с ясными установками насчет того, как следует играть любую вещь («Камерная музыка не молебен и не публичное самобичевание, и даже в самых сумасшедших частях Большой фуги надо помнить, что камерный концерт — выступление перед публикой, где маленький ансамбль, увы, не имеющий в своем распоряжении ни ударных, ни барабанов, ни тарелок, должен удерживать скучающих слушателей в непрерывном напряжении»). И голубые глаза Розендорфа глядят на Эву с сосредоточенным вниманием прилежного ученика, пока не начнешь думать: видно, даже на миг не промелькнула в его красивой голове мысль, что есть, быть может, противоречие между ее требованием хранить ясность и прозрачность, лелеять все, от чего веет аристократизмом, уменьем властвовать собою — и ее пылкой заинтересованностью самыми что ни на есть пролетарскими пенисами. (Впрочем, это совсем неверно относительно того рабочего, он вовсе не простонароден, его отличает огромная тяга к образованию и природная деликатность человека из хорошей семьи, будто он и не пережил революцию, эту страшную школу грубости, будто не приходилось ему спать в комнате, кишащей блохами и крысами. Но Эва этого знать не может, она ведь не дала ему и рта раскрыть — разве только для того, чтоб высунуть язык и лизнуть ей.) Наоборот, иногда кажется, будто именно после того, как Розендорфу стало известно, что Эва — существо из плоти и крови, как и все мы, а не кариатида из итальянского мрамора, уважение его к ней не только не уменьшилось, но он стал относиться к ее чести еще бережнее, чем прежде. Она точно вдруг открылась ему как интересный человек, и он решил уделить ей больше внимания, хорошенько изучить ее, словно она Квартет Моцарта, который при чтении с листа кажется совсем простым, но после того, как сыграешь его много раз на публике, вдруг открываешь, что еще не понял его сути.